землю, на реки и пастбища, на горы и долины и увидели, что они народ свободный. Когда же киргизы смотрели на Манаса, видели они, что у него лицо вождя. Самым счастливым среди киргизов был теперь Джакып, отец Манаса, но так как счастье его было полным, то преизбыток счастья мешал ему видеть, что неполным было счастье Манаса.
Чего же недоставало Манасу, этому льву, который, едва достигнув возраста зрелости, совершил величайшее из дел земли — освободил родной народ от неволи? Многого недоставало ему для полноты счастья. Недоставало ему сына: хотя был он всего лишь несколько лет женат на Каныкей, ему казалось, что сына жаждет он всю свою жизнь. Недоставало ему покоя: хотя прогнал он чужеземцев с родной земли, душа его была постоянно настороже, ибо он знал, что коварству, жадности и силе Чингизова дома нет предела. Недоставало ему преданности: хотя народ благословлял его имя, были все же такие ханы и старейшины племен, которые затаили зависть к нему. Манас был горяч, и во имя дела своей державы случалось ему огреть плетью спину хана или бека.
Не только старые ханы, но и сыновья их, чья слава была частицей славы Манаса, говорили:
— Наши отцы и отец Манаса были товарищами, их юрты стояли рядом, рядом жевал траву их скот, а выскочка Манас вообразил, что мы и простые воины равны перед ним! Под владычеством дома Чингиза мы были ханами, хотя и в неволе. Теперь мы свободны, но звание хана для Манаса — пыль!
В особенную ярость приводил высокородных господ один приказ Манаса: каждому киргизу, будь он знатный, будь он простой, надлежало ежедневно упражняться в искусстве боя. Среди добычи, захваченной киргизами в победной битве с миллионным войском Конурбая, было не только желтое золото и белые кони, не только мечи и кольчуги, были и смертоносные ружья. Увидел Манас, что ружья — страх для врага, ибо сталь была в их сердцевине, пламя вылетало из дула, дым выходил из них гуще тумана, мушка была чудовищем, а пули — смертью. Воины Конурбая, устрашенные киргизами, не успели прийти в себя и выстрелить из этих ружей, ибо сами только недавно овладели их тайной, а Манас хотел, чтобы эту тайну постиг каждый киргиз. Он знал, что не успокоился дом Чингиза, что не примирился он с утратой киргизских земель, что предстоит еще великая битва с ханом ханов Китая и битва эта будет не на жизнь, а на смерть. И вот киргизы учились стрелять из ружей, число которых составляло более трехсот, и нередко случалось, что какой-нибудь пастух мигом овладевал тем, чему никак не мог научиться родовитый бек, и Манас при всем народе хвалил пастуха и стыдил бека, и слова Манаса были для народа источником открытого веселья, а для высокородных господ — источником тайного бешенства. Бешенство это было тем более страшным, что ханы не имели силы, ибо на стороне Манаса был весь народ и такие достославные вожди племен, как Бакай и Кошой, и такие великие богатыри, как Чубак, и Аджибай, и Сыргак, и Кокчо, и Бокмурун, сын Кокетея, и все сорок львов.
— А если к ним прибавить, — говорили недовольные ханы, — пушку Абзель, то окажется, что идти на Манаса — значит идти к собственной гибели!
Пушка Абзель была также добычей киргизов, захваченной у Конурбая, и так велика была ее сила, что ей дали имя, как живому существу. В цель попадала она за семь верст, прислуга ее насчитывала семьдесят человек. Стоило ядру вылететь из ее жерла, как земля оседала, ясный день затмевался и такой гул нарастал в воздухе, что глохли не только люди, но и дикие звери. А чугунное ядро, сверкнув пламенем, падало, пролетев семь верст, и там, где оно падало, умирало живое. И подобно тому, как тяжело было чугунное ядро, вылетавшее из груди Абзели, тяжела была злоба ханов, недовольных Манасом, но злоба эта застряла у них в груди, бессильная вырваться наружу. Манас прозорливым оком видел эту злобу, и, хотя недовольные надели на себя личину смирения, Манас угадывал их ненависть. И душа Манаса все более омрачалась; редко он теперь смеялся и даже не понимал смеха смеющихся.
Из всех этих низких смиренников самым смиренным был Кокчокез, двоюродный брат Манаса. Казалось, он раскаялся в своих предательских делах на Алтае; казалось, никогда не забудет он того, что Манас был прозван Великодушным, простив его и десять буянов Орозду; казалось, что на устах его почиет вечное благословение Манасу. Но так только казалось. А на самом деле из всех завистников Манаса был Кокчокез самым завистливым, был он самым коварным из недовольных, самым недовольным из трусливых и алчных. Когда он увидел, что Манаса ненавидят некоторые ханы и беки, а из них шестеро ненавидят с большей силой, чем остальные, Кокчокез в одну из ночей созвал в свою юрту этих шестерых, чьи имена пусть не осквернят вашего слуха, и произнес такие слова:
— Почему вы терпеливо сносите грубые окрики и удары плети Манаса? Разве он выше вас? Разве менее вы родовиты, чем он? Почему вы боитесь его?
— У него есть крепость: весь народ, — сказал первый хан.
— У него есть опора: мудрые Бакай и Кошой, — сказал второй хан.
— У него есть защита: сорок богатырей, — сказал третий хан.
— У него есть слава: он освободил землю отцов, — сказал четвертый хан.
— У него лицо вождя: оно страшно, — сказал пятый хан.
— У него ружья и пушка Абзель, — сказал шестой хан.
— Но у него есть ненавистники — их немало! — воскликнул Кокчокез. — Всех своих достоинств лишится Манас, если он станет жалким трупом!
— Кто решится убить его? Таких отчаянных среди нас нет, — сказал один из шестерых.
Тогда Кокчокез взглянул в бегающие глаза каждого и спросил:
— Что вы скажете о десяти буянах Орозду? Они мстительны, и злоба их сильна и послушна мне.
— Они глупы, — сказал один из шестерых.
Казалось, этих слов только и ждал Кокчокез. Он сказал:
— Мы поставим над ними богатыря, чей ум известен, а имя любимо народом. Этот богатырь — Урбю, прозванный Безродным. Мне рассказывали, что во время поминок по Кокетею Манас его смертельно оскорбил, ударив плетью при всех гостях. Не может быть, чтоб Урбю забыл это оскорбление. Заяц боится камыша, а мужчина — бесчестья. Манас обесчестил Урбю Безродного, и Урбю согласится убить его!
— Ты хорошо придумал, хитрый Кокчокез! — воскликнул один из шестерых.
И было решено: через три ночи собраться в одной укромной луговине, между местностью Сары-Арка и Таласом,
