он высказывал даже более крайние взгляды, чем в то время, когда они беседовали вдвоем. Теперь уже люди прислушивались к нему, а однажды его речи вызвали даже небольшое столкновение.
В тот день на стройке работали также хозяева Теурю и Кюля-Пентти. Халме говорил о положении деревенской бедноты. Анттоо Лаурила слушал, слушал и начал ворчать:
— Ах, дьявол их всех побери!.. Конечно же, демократия нам нужна позарез... Иначе мы не вылезем из нищеты.
Теурю хихикнул и сказал:
— А я-то... а я-то думал, что только усердный труд может накормить человека.
— О сатана! Торппарь сколько ни трудится — а все голоден.
Хозяин принялся яростно обтесывать бревно и в такт ударам топора проговорил:
— У нас... по крайности никто... кажись... пока... с голоду... не помер.
Ему никто не ответил. Все словно целиком ушли в работу и только тихонько ухмылялись про себя. Кто деловито разглядывал щель между бревнами, которые надо было пригонять, кто проверял разводку пилы. Халме постучал тростью по бревну и сказал:
— Если бы нам удалось добиться избирательной реформы, это открыло бы существенные возможности.
— Вас бы, Халме, да в сейм. Там, видно, никто ничего не понимает, а вы уже по книжечкам Хеллберга всему выучились.
— Мне незачем учиться по этим книжечкам. Необходимость избирательной реформы очевидна и без них, достаточно, так сказать, вникнуть в местную обстановку.
И снова наступило неловкое молчание. Отто, стоявший на стене, потрогал лезвие топора и сказал:
— Разные тут имеются программы, но если бы меня выбрали в сейм, я постарался бы прежде всего улучшить, значит, долю женщин.
— Чрезвычайно важное дело.
— Не говори. Они заслуживают того, чтобы их дороже ценили. Вот с этого пункта я бы и начал.
Халме усмехнулся, но тут остальные стали пересмеиваться и отпускать шуточки — этот вопрос не вызывал никаких разногласий среди мужчин по всей финской земле.
Даже хозяин Кюля-Пентти не мог сдержать своего хозяйского, сытого смешка:
— Фу ты... Как послушаешь, значит... так чувствуешь, что работа-то кипит, значит... хе-хе-хе...
Только Халме презрительно кривил губы. Да Преети Леппэнен, заметив это, не посмел засмеяться со всеми. Ведь Халме обещал взять сына Преети к себе в ученики. Жена Преети, Хенна, работала птичницей в имении барона и была такой же нерасторопной, как и сам Преети. Имели они двоих детей, сына и дочь, и жили очень бедно, порою просто голодали. Халме с Эммой были бездетны, и Эмма не раз предлагала мужу взять ребенка на воспитание, но портной не соглашался. Зато он решил наконец обзавестись учеником. Правда, Валенти Леппэнен был еще слишком молод, чтобы учиться ремеслу, но все же Халме решил взять его по целому ряду соображений. Если у него будет ученик, к нему станут относиться с большим почтением, а кроме того, он освободится от унизительных домашних работ, например от возни с дровами и прочей ерунды — от всего, что делал всегда с большой неохотой. Не то чтобы он был ленив, но такому человеку, как он, не пристало, скажем, таскать дрова из сарая в дом. А кроме того, книжки Хеллберга пробудили в нем горячее сочувствие к страданиям бедняков, и хоть сочувствие это было чисто умозрительным, он так убеждал сомневающуюся жену:
— Именно потому, что он грязен и голоден. Потому-то мы и должны его взять. Вода и мыло помогут тебе преодолеть отвращение. И мы спасем хоть один юный росток человеческий от голода и вшей. У нас достанет средств прокормить его, все равно — проявит ли он способности к ремеслу или нет.
Для Леппэненов это было большим облегчением и высокой честью. Им в последнее время вообще везло. Недавно умерла мать Хенны. Она долго лежала одна в своей убогой избенке на краю деревни, и хотя Хенна помогала ей, чем могла, все же старуха умерла от истощения. Впрочем, на тех харчах, что приносила ей Хенна, она умерла бы гораздо раньше, если бы ее не подкармливали соседи. На попечение прихода бабку не брали, ибо считалось, что у нее есть кормилица-дочь. После бабки осталось наследство: три курицы. Они, правда, не неслись, ио все-таки это была «хоть какая-то живность в хозяйстве», как сказал Преети.
Конечно, и на новом месте, у Леппэненов, куры нестись не стали, потому что пищу им приходилось отыскивать себе самим.
Здание школы мало-помалу росло. Наконец и Отто дождался своего часа и получил подряд на кладку печей в школе. Подручным у него был его старший сын Янне, который таким образом буквально строил школу для себя. Мальчик был удивительно похож на отца.
— И такой же острый на язык, — говорили люди.
Сыновья Кививуори вообще были в деревне белыми воронами. Они говорили родителям «ты», а те их ни разу в жизни и пальцем не тронули. Отец не хотел бить ребят, а любящая мать просто не могла. И вот на стройке то и дело раздавался голос Янне:
— Эй, старик! Надо тебе глины?
Хеллберг выписал для Халме газету «Тюемиес», и теперь портной все чаще говорил о социализме. Постепенно он совсем затмил Хеллберга. Но в социализме Халме было много самодельного, сочиненного им самим. В противовес решительной классовой программе Хеллберга портной солидно рассуждал о необходимости лишь некоторых реформ.
— Это сознают уже и сами правящие классы, да только они хотят, чтобы реформы эти проводились, так сказать, между нами.
Хеллберг язвительно усмехался, но это действовало как удары тупого ножа о камень: высекало искры.
И мужики стали относиться к Халме не так, как раньше. Прежде они посмеивались над его поучениями, а теперь стали говорить:
— Черт побери, а ведь он не глуп. И Хеллбергу от него здорово достается. Кроет вовсю. А кто еще сумел бы так подойти да поговорить с руустинной на похоронах пробста? Правда, эта его тросточка... А впрочем, что ж такого? Пусть и наш брат погуляет с тросточкой, как господа.
Однажды, когда работники возвращались со стройки домой, Анттоо Лаурила спросил у Халме:
— Говорят, у тебя заморозки погубили всю картошку?
— Ну, не то чтобы решительно всю, но, конечно, покупать придется.
— Приходи осенью, я тебе дам. У меня нынче она должна хорошо уродиться.
— Спасибо за предложение. Я, пожалуй, возьму, но, конечно, за деньги. У тебя ведь свои трудности.
А ведь Анттоо прежде недолюбливал Халме больше остальных.
Теперь Халме, разговаривая с пастором и пасторшей, касался все больше общественных проблем. Но пока дело не шло дальше теории, они
