смотрел на барона, как бы взвешивая его предложение, а затем отвечал:
— Да, пожалуй, в этом есть смысл. Но теперь уже поздно.
— Почему? Еще можно менять хорошо. Я хочу.
— Это ясно, что господин барон хочет. Но те, кто утвердил чертежи, видимо, хотели иначе. Надо было тогда и предлагать. Я этих чертежей не составлял, со мною не советовались. Хотя, может, и не помешало бы. Но мне вручили эту бумагу от приходского совета и велели строить так. Что я и делаю. Господин барон может обратиться в приходский совет, если имеются серьезные возражения.
И Хеллберг отходил в сторону и углублялся в свои чертежи. Это делалось не нарочно, чтобы позлить, — он просто не желал уделять барону больше внимания, чем прочим людям.
Халме часто приходил на стройку посмотреть, как идут дела. Сам он не принимал участия в работах, сделав большой денежный взнос. Он завел себе трость и никогда с нею не расставался, а чтобы предотвратить насмешки окружающих, помахивал ею как бы в шутку. Хеллберг нашел в нем собеседника, столь же самоуверенного, как и он сам. Этого человека нельзя было уничтожить усмешкой. Халме сохранял достоинство не хуже, чем Хеллберг. Мужики рубили углы, а Халме наблюдал, опершись на свою трость, и время от времени произносил:
— Да-а... Растет. Маяк просвещения! Звезда надежды финского народа!
Хеллберг иронически хмыкал.
— Под такими звездами финскому народу надеяться особенно не на что.
— Не могу согласиться с тобой. Да ты и сам говоришь это несерьезно.
— Послушай-ка, Халме. Когда вот такой барон да такой пастор с супругой берутся строить для народа школу, ты заранее можешь представить себе, какие звезды засияют под ее крышей.
— У пасторской четы я не заметил ничего, кроме похвального стремления посеять в народе любовь к просвещению.
— Да. Обеспечивать тылы для суометтарианцев. Они хотят погрузить бедный люд на господские сани. Или, вернее, запрячь народ в свои сани.
— Что касается бедного люда, то в темноте и невежестве он останется бедным вовеки.
— И никогда не выберется из бедности, если даже будет с утра до вечера читать «Березу и звезду». Я-то в народную школу ходил, я знаю,
— Возможно, ты и знаешь. Я не ходил в народную школу, но «Березу и звезду» я читал и нахожу, что это превосходный рассказ. Конечно, он не может накормить голодных, это ясно как день. Но я убежден, что под влиянием образования общественное положение каждого гражданина становится лучше.
— Рабство нельзя устранить, если не разбить цепи.
— Просвещение быстро подтачивает эти цепи. Это основа моего мировоззрения — так сказать, принцип, на котором я строю все...
— Фу ты! Ну а со стройки уходи-ка лучше: несут бревно, как бы тебя не зашибли.
Послышались смешки, но Халме как ни в чем не бывало перешел на другое место и, опершись боком на трость, крикнул:
— Послушай, Отто! Ты душа этих талкоот и, так сказать, их подлинный руководитель. Так не можешь ли ты взять себе на заметку самых усердных работников? Пастор просил назвать таких людей, чтобы на церемонии открытия школы он мог выразить им особенную благодарность.
Отто пообещал и тут же заявил, что сам он будет в этом списке первым. Он действительно имел на это право, хотя все сочли его слова простой шуткой. На талкоот Отто всегда чувствовал себя как рыба в воде. К тому же Хеллбергу часто приходилось отлучаться, и Отто как-то само собой оказался на стройке чем-то вроде старшого. Работал он всегда с увлечением, однако за его энтузиазмом скрывался весьма трезвый расчет. Предстояла денежная работа — кладка печей в школе, и он решил заполучить этот подряд. Тут большое значение имел отзыв Хеллберга, и Отто не упускал случая даже польстить мастеру, хотя острый язык его не раз готов был задеть самолюбие плотника.
Работники, слушая препирательства Халме и Хеллберга, разумеется, не вмешивались: мудрено что-то. Но все же многое в словах Хеллберга их привлекало. Собственно, и сами они весь век рассуждали точно так же. Торппарь был рабом, как и батрак и бобыль, — они давно это знали. Тяжелее всего приходилось торппарям. Батрак мог переменить хозяина, торппарю же и думать нечего было о получении новой торппы. Да и вообще хозяйство, скот — весь привычный, унаследованный уклад жизни крепче привязывал торппаря к насиженному месту. Правда, он и жил получше батраков, но разница была не так уж велика.
Имена, названия книг, программные требования — все это проносилось мимо ушей работающих, но суть дела доходила до них.
— Почему в самом деле такое бесправие? Конечно, нужен какой-то закон!
— Как бы мы жили, если б имели уверенность в завтрашнем дне!
Когда Халме заметил, что мужики охотно слушают Хеллберга, он поспешил согласиться с ним в принципе, но продолжал спорить о толковании отдельных понятий. Народные «низы» всегда были главным предметом его симпатий. В социализме же он видел в общем все то же просвещение. Говорил он о социализме так, словно хорошо знал этот вопрос, хотя про себя и досадовал на свою недостаточную осведомленность; для него было невыносимо чувствовать, что кто-то знает больше, чем он.
Хеллберг, чтобы подкрепить свои утверждения ссылкой на авторитеты, обещал принести статьи социалистов — он назвал имена: Салин, Тайнио, Курикка. Халме равнодушно согласился:
— Что ж, приноси. Я охотно познакомлюсь с их мнениями.
Но потом, дома, он отдался чтению со страстью. Хеллберг принес ему кипу всевозможных брошюр, листовок, газетных статей, которые он вырезал и хранил, и Халме, приняв все это, сказал как бы между прочим:
— Приноси и еще, что у тебя есть. А будешь выписывать книжечки из Хельсинки, так закажи лишний экземпляр и для меня. В настоящее время я занимаюсь главным образом историей, но как-нибудь на досуге я с удовольствием прочту и это.
Халме читал ночи напролет, И мало-помалу люди на стройке стали все больше прислушиваться к его словам.
— А ведь «Я сам» на многое толком ответить не может.
Живая сметка Халме и хорошая память позволили ему быстро выйти на широкий простор, и вскоре он уже разбирался в социализме гораздо лучше тяжелодума Хеллберга. Впрочем, теперь им уже было не о чем спорить, так как Халме без всяких колебаний усвоил социалистические взгляды. Ведь он и раньше в вопросе о равноправии финского языка, о становлении финской нации видел прежде всего общественную проблему.
Никто не замечал, что в отсутствие Хеллберга
