class="p1">— Разумеется. Но я думала, что барон владеет языком народа, живя столько лет в истинно финском окружении.
— Ах, сударыня, если бы я говорил на языке моего окружения, я бы не посмел беседовать с дамой.
На шведском языке беседа заструилась легко и непринужденно. Пастор и его супруга говорили на языке барона гораздо свободнее, чем на родном финском, в котором они то сбивались на заученные школьные фразы, то запинались, не находя нужного слова.
Барон пригласил гостей в дом. Болтали обо всем, избегая только касаться языковой проблемы. Барон, конечно, знал, что пасторша—дочь одного из самых ярых финно-филов. Ее отец принадлежал к тому радикальному крылу, которое в семидесятых и восьмидесятых годах всячески стремилось к обострению языковой борьбы. Тогда-то его и прозвали «буйным Сойнтувуори», потому что он в приличном обществе позволял себе порой довольно рискованные словечки. Барон не был знаком с ним, но читал его статьи в газетах и, бывало, не мог удержаться от презрительных восклицаний.
Заговорив о школе, они оказались в опасной близости от этих щепетильных вопросов, но все же им удалось благополучно избежать столкновения, упомянув лишь о необходимости народного просвещения, о насаждении добрых нравов и выпалывании дурных и грубых. Баронесса почти не принимала участия в разговоре. Это была маленькая хрупкая женщина, и, по-видимому, «мужские дела» ее нисколько не интересовали. Она казалась изящным, нежным цветком на лацкане сюртука своего великана мужа. Она попыталась спросить, как пастор с супругой чувствуют себя на новом месте, но барон весьма невежливо перебил ее. Он говорил, что в приходе нужно завести молочный завод. Народная школа должна внушить ленивому и вялому народу хотя бы элементарные представления об экономии, о правильном ведении хозяйства. Ведь торппари до мозга костей пропитаны ленью. Если бы он их буквально силой не принуждал содержать торппы в порядке, все пришло бы в запустение.
Гости собрались уходить. Но тут баронесса пожелала показать им свои цветы, которые она очень любила. Уход за цветами был единственным ее занятием, если не считать того, что она постоянно пеклась о здоровье мужа и вязала ему несметное количество шарфов, которых барон никогда не носил. Эта вечная забота производила тем более странное впечатление, что барон был здоров, как молодой лось. «Но, Магнус, тебе не холодно? Смотри только не простудись! Оденься потеплее», — не уставала повторять баронесса
Было очевидно, что у этой маленькой хрупкой женщины есть только два интереса в жизни: Магнус и цветы. Когда гости восхищались цветами баронессы, она сияла от счастья и подробно объясняла, в какое время какие сорта начинают цвести.
На обратном пути пастор сказал жене:
— Было, пожалуй, несколько нетактично с нашей стороны заговорить с ним по-фински. Он догадался, конечно, что нам известна его беспомощность в финском языке, и может подумать, что мы нарочно...
Во время визита Эллен совершенно забыла о своей неприязни к барону, но слова пастора немедленно пробудили в ней дух нетерпимости:
— Бестактно не то, что я говорила по-фински. Бестактно то, что он по-фински не понимает.
Пастор не посмел возражать ей.
II
Постепенно в Коскела начинали чувствовать, что жизнь повернула в новое русло. И дело было не только в том, что условия контракта, еще более неопределенные, чем раньше, рождали тревогу и неуверенность. А в том, что Юсси и Алме пришлось на себе узнать все жалкое бесправие торппарей. Поденщина, обусловленная договором — три дня в неделю работы на хозяина (из них два дня со своим конем), — по-прежнему была не так уж обременительна. Но теперь к ней прибавились еще так называемые «обязательные сверхурочные работы». По существующему обычаю хозяин имел право вызывать торппаря на сверхурочную работу «в случае необходимости». Один хозяин даже написал в договоре: «Обязан являться на работу по приказу хозяина в любое время, а не явится —вон из торппы». В разных формулировках обязательства такого рода содержались почти в каждом контракте. Это было как бы основным законом арендных отношений. В контракте Коскела такого пункта не было, но это не освобождало Юсси от упомянутых «обязательных работ». Когда приказывали, надо было идти. Конечно, за сверхурочную работу торппарю платили, но меньше, чем наемному поденщику, потому что торппарь ведь не мог торговаться, не мог уйти к другому хозяину.
Однако дело было не в деньгах. Торппарь охотно отказался бы от дополнительного заработка, да еще доплатил бы из своего кармана, лишь бы подрядить кого-нибудь к хозяину вместо себя. Но подрядить-то было некого. В деревне было мало свободных рабочих рук, и когда торппаря требовали на «сверхурочную работу», оказывалось, что все уже наняты кем-нибудь другим. Ведь на такие работы вызывали именно в горячую пору — во время покоса или жатвы, когда заняты все, даже малые ребята. В другое время свободные руки, конечно, нашлись бы, но тогда они и не нужны. Поэтому свой хлеб торппари жали по ночам или же он осыпался.
Пастор словно не понимал, что Коскела должен заниматься и своим хозяйством. Каждую среду вечером поденщина Юсси заканчивалась, но, пока шла жатва, Юсси должен был и вторую половину недели работать в пасторате. Однако скоро и этого пастору стало мало.
— Не могла бы ваша жена, Коскела, прийти поработать пару деньков? Или ей надо быть с детьми? Но, кажется, старший ваш сын уже может присмотреть за малышами.
— Оно конечно... за малышами... Да ведь надо и за коровами...
— Ах так... Экая досада. Того гляди будет дождь, и надо непременно убрать хлеб.
И Юсси быстро соглашался. Ему было достаточно того, что лицо пастора принимало недовольное выражение. Это говорило ему о договорных обязательствах гораздо больше, чем листок бумаги, который хранился, у него дома, заложенный в библию.
Поэтому в Коскела всегда работали до поздней ночи. Хотя Алму вызывали в пасторат не слишком часто, она все равно старалась сделать дома как можно больше и Аксели приучала ко всем работам. Когда же мать уходила в пасторат, мальчик управлялся один.
В таких случаях Алекси нянчил маленького Аку и не смел никуда отходить. Порою все же Аксели приходилось разыскивать няньку и грозным окриком возвращать «пастыря» к «пасомому», так как «пастырь» только и думал, как бы удрать. Да и сам Аксели был бы не прочь последовать примеру брата, но положение старшего обязывало. Он не мог оставить работу еще и потому, что боялся строгого отца. Иногда, правда, на него находило упрямство и он дерзил даже отцу, с угрюмым отчаянием отказываясь
