Позже, много позже, когда поднялась у самого потокапромокшая насквозь фигура, говорил он ласково, но с трудом переводя дыхание:
— Ты был — величайшим — кто восстал против меня — завсе века, что я могу припомнить… До чего же жаль…
Затем, перейдя поток, продолжил он свой путь через скалистыехолмы — неспешным шагом.
В Алундиле путник остановился в первой попавшейся таверне.Он снял комнату и заказал ванну. Пока он мылся, слуга вычистил его одежду.
Перед тем, как пообедать, он подошел к окну и выглянул наулицу. Воздух был пропитан запахом ящеров, снизу доносился нестройный гаммножества голосов.
Люди покидали город. Во дворе у него за спиной готовилсяпоутру отправиться в путь один из караванов. Сегодня кончался весеннийфестиваль. Внизу, на улице распродавали остатки своих товаров коммерсанты,матери успокаивали уставших детишек, а местный князек возвращался со своимилюдьми с охоты, к резвому ящеру были приторочены трофеи: два огнекочета. Онсмотрел, как усталая проститутка торгуется о чем-то с еще более усталым жрецом,как тот трясет головой и в конце концов, не сговорившись, уходит прочь. Одна излун стояла уже высоко в небе — и казалась сквозь Мост Богов золотой, — авторая, меньшая, только появилась над горизонтом. В вечернем воздухе потянулопрохладой, и к нему сквозь все городские запахи донесся сложный ароматвесеннего произрастания: робких побегов и нежной травы, зелено-голубой озими,влажной почвы, мутных паводковых ручьев. Высунувшись из окна, ему удалосьразглядеть на вершине холма Храм.
Он приказал слуге подать обед в комнату и сходить за местнымторговцем.
Из принесенных им образцов он в конце концов выбрал длинныйизогнутый клинок и короткий прямой кинжал; и то, и другое засунул он за пояс.
Потом он вышел из харчевни и отправился вдоль по немощенойглавной улице, наслаждаясь вечерней прохладой. В подворотнях и дверяхобнимались влюбленные. Он миновал дом, где над умершим причитали плакальщики.Какой-то нищий увязался за ним и не отставал с полквартала, пока, наконец, он неоглянулся и не посмотрел ему в глаза со словами: «Ты не калека», и тот бросилсяпрочь и затерялся в толпе прохожих. В небе вспыхнули первые огни фейерверка,спадая до самой земли длинными, вишневого цвета лентами призрачного света. ИзХрама доносились пронзительные звуки нагасварамов и комбу. Какой-то человек,споткнувшись о порог дома, чуть задел его, и он одним движением сломал емузапястье, почувствовав его руку на своем кошельке. Человек грязно выругался ипозвал на помощь, но он отшвырнул его в сточную канаву и пошел дальше, одниммрачным взглядом отогнав еще двух сообщников.
Наконец пришел он ко Храму, мгновение поколебался и вошелвнутрь.
Во внутренний двор он вступил следом за жрецом, переносившимвнутрь из наружной ниши маленькую статую, почти статуэтку.
Оглядев двор, он стремительно направился прямо к статуебогини Кали. Долго изучал он ее, вынув свой клинок и положив его у ног богини.Когда же наконец поднял его и повернулся, чтобы уйти, то увидел, что за нимнаблюдает жрец. Он кивнул ему, и тот немедленно подошел и пожелал ему доброговечера.
— Добрый вечер, жрец, — ответил Яма.
— Да освятит Кали твой клинок, воин.
— Спасибо. Уже сделано.
Жрец улыбнулся.
— Ты говоришь, будто знаешь это наверняка.
— А это с моей стороны самонадеянно, да?
— Ну, это производит не самое, скажем, лучшеевпечатление.
— И тем не менее, я чувствую, как сила богини снисходитна меня, когда я созерцаю ее святилище.
Жрец пожал плечами.
— Несмотря на мою службу, — заявил он, — ямогу обойтись без подобного чувства силы.
— Ты боишься силы?
— Признаем, — сказал жрец, — что несмотря навсе его величие, святилище Кали посещается много реже, чем святилища Лакшми,Шакти, Шиталы, Ратри и других не столь ужасных богинь.
— Но она же не чета им всем.
— Она ужаснее их.
— Ну и? Несмотря на свою силу, она же справедливаябогиня.
Жрец улыбнулся.
— Неужто человек, проживший больше двух десятков лет,желает справедливости? Что касается меня, например, я нахожу бесконечно болеепривлекательным милосердие. Ни дня не прожить мне без всепрощающего божества.
— Здорово сказано, — признал Яма, — но я-то,как ты сказал, воин. Моя собственная природа близка ее натуре. Мы думаем схоже,богиня и я. Мы обычно приходим к согласию по большинству вопросов. А когда нет— я вспоминаю, что она к тому же и женщина.
— Хоть я живу здесь, — заметил жрец, — однаконе говорю так по-свойски о своих подопечных, о богах.
— На публике, конечно, — откликнулся егособеседник. — Не рассказывай мне басен о жрецах. Я пивал с многими извашей братии и знаю, что вы такие же богохульники, как и все остальные.
— Всему найдется время и место, — пробормотал,косясь на статую Кали, жрец.
— Ну да, ну да. А теперь скажи мне, почему не чищенцоколь святилища Ямы? Он весь в пыли.
— Его подметали только вчера, но с тех пор стольколюдей прошло перед ним… и вот результат.
Яма улыбнулся.
— А почему нет у его ног никаких приношений?
— Никто не преподносит Смерти цветы, — сказалжрец. — Приходят только посмотреть — и уходят назад. Мы, жрецы, живоощущаем, как удачно расположены две эти статуи. Жуткую пару они составляют, нетак ли? Смерть и мастерица разрушения?
— Команда что надо, — был ответ. — Но неимеешь ли ты в виду, что никто не совершает Яме жертвоприношений? Вообще никто?
— Если не считать нас, жрецов, когда нас подталкиваетцерковный календарь, да случайных горожан, когда кто-то из их любимых находитсяна смертном одре, а ему отказали в прямой инкарнации, — если не считатьподобных случаев, нет, я никогда не видел совершаемого Яме жертвоприношения —совершаемого просто, искренне, по доброй воле или из приязни.
— Он должен чувствовать себя обиженным.
— Отнюдь, воин. Ибо разве все живое — само по себе — неесть жертва Смерти?
— В самом деле, правду говоришь ты. Какая ему надобностьв доброй воле или приязни? К чему дары, ежели он берет, что захочет?
