о Хасинто Чиклане.
Говорили еще о ноже,
о площадке, где двое столкнулись,
и сквозь годы мне виден клинок,
что сверкнул на углу тех улиц.
И с тех пор (как знать – почему?)
это имя со мной постоянно:
очень хочется мне узнать,
что за парень был этот Чиклана.
Для меня он высок и прям,
с душой, не привыкшей лукавить,
умеющий глотку не драть,
жизнь готовый на кон поставить.
Твердым шагом таким никто
по земле не ступал доселе,
и не было равных ему
ни в любовном, ни в ратном деле.
Выше садов и дворов —
башни над Бальванерой
и эта случайная смерть
на улице тусклой, серой.
В желтом фонарном свете
очертаний не разберешь.
Я вижу лишь смутные тени
и эту гадюку – нож.
И возможно, уже в ту минуту,
когда вошло в него жало,
он подумал: с уходом медлить
мужчине совсем не пристало.
Знает лишь Бог, из чего
это верное сердце отлито,
а я, сеньоры, пою
о том, что в имени скрыто.
Лишь одной из вещей на земле
можно по праву гордиться:
показавший себя храбрецом
себя никогда не стыдится.
Отвага вечно в цене,
надежды всегда желанны,
так пусть играет милонга
в честь Хасинто Чикланы.
Милонга Никанора Паредеса
Вот зазвенела гитара,
и я, сеньоры, сейчас
о Никаноре Паредесе
петь начинаю для вас.
В гробу я его не помню,
больным никогда не видал;
вот вижу: район Палермо
обходит он как феодал.
Усы слегка поседели,
но блеск в глазах не поблек,
и бугорок возле сердца —
там, где он прячет клинок.
Тот нож был виновником смерти,
ни слова о ней с той поры:
огорченье случилось на скачках
или, может, во время игры.
А вернее, на выборах: был он
заводилой, молва не врет.
Там отличился он в славный
восемьсот девяностый год.
Прямые жесткие волосы,
упорство как у быка,
шарф на плечо закинут,
в кольцах богатых рука.
Его храбрецы окружали,
он многими мог похвалиться:
Хуан Муранья, Суарес
(все знали его как Чилийца).
Если же этим задирам
случалось повздорить при нем,
он прекращал их стычки
криком и даже хлыстом.
Невозмутимо встречал он
все то, что печалит и радует:
«Кто в гости пришел к мыловару —
тот либо скользит, либо падает».
Под перезвон гитары
рассказы его были длинны:
то о палатках Аделы,
то о борделях Хунина.
Его больше нет, а с ним
и память навеки пропала
о том ушедшем Палермо,
о днях пустырей и кинжала.
Его больше нет, но ответьте,
что делать вам, дон Никанор,
на небесах без бильярда,
без ставок, без карт и без шпор?
Нож в Эль-Норте
Там, за ручьем Мальдонадо,
что, в землю зарывшись, ослеп,
в сером квартале, который
несчастным Каррьего воспет,
за полуприкрытой дверцей
во внутренний двор с беседкой,
где плач влюбленной гитары
ночами слышен нередко,
там ящик лежит, а на дне
дремлет блестящий металл —
среди вещей, что забыты
временем, спрятан кинжал.
Чилиец Саверио Суарес
когда-то носил этот нож,
на выборах и в притонах
он был неизменно хорош.
Мальчишки – они как дьявол:
отыщут нож втихаря,
проверят подушечкой пальца
наточенность острия.
Сколько раз в христианскую плоть
вторгалось железо кинжала,
теперь он лежит позабытый
в ожиданьи руки, что стала
прахом. Сквозь пыльные стекла,
что солнечный луч пронизал,
через дома и годы
я вижу тебя, кинжал.
Красавчик
Спою вам про куманька,
который блистал когда-то
во всех несвятых домах
квартала Триумвирато.
Он был по-пижонски одет,
манерами – задавака;
черная шляпа, костюм,
и туфли черны от лака.
Штрихом к его красоте
выглядывал из-под шляпы
короткий изогнутый шрам —
как след от кошачьей лапы.
Метис он был или мулат,
картежник, танцор каких мало,
любимец всего конвентильо
и даже всего квартала.
Девчонки со смуглой кожей
охотно и без опаски
дарили ему любовь
и отвечали на ласки.
Но человек, как известно,
договором со смертью связан,
и где бы свой жребий ни встретил —
он долг уплатить обязан.
Пуля настигла его
между Темс и Триумвирато,
теперь он неподалеку —
в квартале Смерти горбатой.
Милонга смуглых
Мой голос высок и ярок,
словно цветок живой.
Сегодня, сеньоры, пою вам
о людях с кожей цветной.
Черный мрамор – так говорили
голландцы и англичане,
после долгих месяцев качки
сгрузившие их на причале.
Здесь, в районе Ретиро,
рынок рабов находился,
здесь их и продавали,
и каждый на что-то сгодился.
Здесь о земле своей львиной,
как дети, они позабыли,
здесь дали им новый обычай
и к новой любви приучили.
