И вновь ожившую в тебе, потомок.
Все это – я. Мы все. Тысячелетний
Единый ряд с тобою и сынами
Твоими. Все, кто за и перед нами,
От красной глины до трубы последней.
Я переполнен ими. Сущность вечна
Во временном, чья форма скоротечна.
Кинжал
Маргарите Бунге
В ящике стола лежит кинжал.
Он был выкован в Толедо, в конце прошлого века. Его передал моему отцу Луис Мелиан Лафинур, отец привез его из Уругвая; его держал в руке Эваристо Каррьего.
Все, кто его видит, стремятся с ним поиграть; они сразу чувствуют, что давно этого хотели; рука поспешно тянется к застывшей в ожидании рукояти; послушное и могучее лезвие с легкостью скользит внутри ножен.
Кинжалу нужно другое.
Этот кинжал – больше, чем соединение металлов; люди задумали и изготовили его для одной важной задачи; он как будто обладает вечностью – тот кинжал, что лишь вчера убил мужчину в Такуарембо́, и те кинжалы, что убили Цезаря. Он хочет убивать, он хочет пролить резвую кровь.
В ящике письменного стола, среди черновиков и писем, беспрерывно снится кинжалу его простой тигриный сон, и рука приходит в волнение, когда сжимает кинжал, потому что приходит в волнение металл – в каждом прикосновении он предчувствует убийцу, для которого и был создан.
Порой он вызывает у меня жалость. Столько крепости, столько веры, столько убежденности и наивной гордости, а годы проходят впустую.
Прежние поножовщики
Опять темнеют, под аркадой стоя,
В Июльском переулке эти тени,
С такими же тенями в столкновенье
Или другою хищницей – нуждою.
Лишь солнце по окраинным кварталам
Скользнет последним бликом рыжеватым,
Они тут снова – со своим закатом
И верными подругой и кинжалом.
Они в любой частице нашей яви:
В гитарной ноте, россказнях, чеканке
Лица, манере посвиста, осанке,
В убогих буднях и подспудной славе.
Во дворике с беседкой потайною
И профилем над дрогнувшей струною.
Для шести струн
(1965)
Предисловие
Всякое чтение подразумевает сотрудничество и отчасти сообщничество. В «Фаусте» мы должны допустить, что гаучо способен понять сюжет оперы, спетой на незнакомом языке; в «Мартине Фьерро» – принять чередование бахвальства с жалобами, что объясняется политическими задачами этого произведения, но совершенно чуждо нелегкой судьбе крестьян и сдержанному слогу пайядоров.
Что касается моих скромных милонг, читателю придется замещать отсутствие музыки образом мужчины, напевающего на пороге своего дома или в альмасене, аккомпанируя себе на гитаре. Рука скользит по струнам, и слова говорят больше, чем аккорды.
Я стремился избежать сентиментальщины безутешного «танго-песни» и систематического использования лунфардо, который придает простым куплетам искусственный тон.
Если бы эти милонги были сложены около 1890 года, они были бы наивными и лихими; теперь они просто элегии.
По моему мнению, эти стихи не требуют никаких других пояснений.
Х. Л. Б.
Буэнос-Айрес, июнь 1965 г.
Милонга братьев
Начни, гитара, рассказ
про отблеск ножа кровавый,
про злые мужские забавы,
про рюмки, коней и карты —
предания Коста-Бравы,
предания старого тракта.
Рассказ мой любого проймет,
коль память окажет услугу:
судьба – никому не подруга,
с ней спорить – напрасный труд.
Я вижу: сегодня грядут
воспоминания с юга.
Так вот, сеньоры, рассказ,
как жили Иберра, два брата:
в войне и в любви были хваты,
ножевого дела герои.
Укрыты землей сырою
под скрежет могильной лопаты.
Самодовольство и алчность —
вот то, что губит людей,
да и храбрость делает злей,
когда ее ценишь сверх меры:
за младшим из братьев Иберра
числилось больше смертей.
Старший решил, что юнец
его обгонять не вправе,
он зависть излил в расправе:
подстроил ловушку брату,
и пуля настигла Ньято.
Так было на Коста-Браве.
К истории ясной, без тайн
ни слова мы не прибавили:
в этой истории Каин
опять убивает Авеля.
Где же они теперь?
По старой своей привычке
встает и заходит солнце,
и в патио, как и вчера,
свет желтой луны растекся,
не движется вспять лишь время —
все портит, чего ни коснется:
закончились храбрецы,
и род их навек пресекся.
Где те, что ушли сражаться
в освободительных войнах,
на Юге подставили грудь
под копья набегов разбойных?
Где те, что шагали в ногу
в рядах батальонов стройных
или в чужих революциях
пали смертью достойных?
– Не беспокойтесь: в памяти
времен, что придут после нас,
и мы героями будем,
о каждом сложат рассказ.
Слабый окажется храбрым,
щедрым и добрым – злодей.
Нет средства надежнее смерти,
чтобы улучшить людей.
Где те, что оставили след
на этой земле бескрайней?
По улицам тесных предместий
прошли как по полю брани?
Жизнь собачья и смерть собачья
не согнули их в рог бараний —
так жили Иберра в Суре,
в Эль-Норте так жили Муранья.
Что сталось со всей их отвагой?
Что сталось с их дерзкою силой?
Их всех поглотило время,
засыпало глиной стылой.
Хуан Муранья не сядет
в повозку с гнедой кобылой…
Не помню – Наварро иль Лобос
стал для Морейры могилой.
– Не беспокойтесь: в памяти
времен, что придут после нас,
и мы героями будем,
о каждом сложат рассказ.
Слабый окажется храбрым,
щедрым и добрым – злодей.
Нет средства надежнее смерти,
чтобы улучшить людей.
Милонга Хасинто Чикланы
В Бальванере, я помню. Хотя
далека эта ночь, как в тумане:
незнакомец случайно и вскользь
помянул
