Зритель
на миг во сне нас видеть перестал,
то нас бы яркой молнией сразило
Его неумолимое забвенье.)
Никто не равен родине, но мы
достойны быть должны той древней клятвы,
что в старом доме принесли отцы,
не ведавшие, в чем они клянутся,
но клятвой сотворившие себя
как нацию грядущих аргентинцев.
Мы, их потомки, служим подтвержденьем,
что смерти не напрасны тех мужей;
нести их бремя славное – наш долг,
завещанный тенями наших предков,
чью память мы обязаны спасти.
Никто не равен родине. Мы сами
ее творим. И пусть не угасает
во мне и в нас таинственный огонь.
Сон
Но если сон – всего лишь час покоя
И отдыха (по ходовым сужденьям),
То отчего с нежданным пробужденьем
Как бы теряем что-то дорогое?
Чем грустно утро? Бденье нас лишает
В словах неописуемого дара —
Глубин, открытых только для кошмара,
Который зори снами украшают,
Мишурными подделками несметных
Сокровищ мрака, кладов мирозданья
Без времени, пространства и названья,
Что криво брезжит в зеркалах рассветных.
Кем ты окажешься порой ночною,
В безвестном сне, за этою стеною?
Хунин
Я – это я, но и другой, сраженный,
Кто дал мне эту кровь и это имя,
Кто распрощался с домом и родными
И дрался у Сепеды и Павона.
Я воскрешаю твой Хунин былого,
Мой предок Борхес. Слышишь, ставший тенью
И прахом? Или бронзу сновиденья
Уже не тронет немощное слово?
Или сквозь жалкие мои глазницы
Ты видишь день эпического боя,
Отводок, пересаженный тобою,
Загоны и набеги на границе?
Мне снится строгий профиль, чуть усталый…
Но кем ты был и что с тобою стало?
Хунин, 1966
Солдату из армии генерала Ли (1862)
Его шальною пулею убило
над безмятежною рекой, чье имя
он не узнал, упав. (Все так и было —
не с этим, так с несчетными другими.)
В медовом воздухе над ним склонилась
сосна, колышась. По щеке небритой
шел муравей походкой деловитой.
Светало. Столькое кругом сменилось
и сменится до той неразличимой
поры, когда спою о погребенном
тебе, не выдавшем себя ни стоном
и в смертный миг оставшемся мужчиной.
Твой памятник – не мрамор величавый:
шесть пядей праха стали мерой славы.
Море
Еще из снов (и страхов) не свивало
Сознанье космогоний и преданий,
И не мельчало время, дни чеканя,
А море, как всегда, существовало.
Кто в нем таится? Кто колышет недра
С землей в извечном и бесплодном споре?
Кто в тысяче обличий – то же море
Блистаний, бездн, случайности и ветра?
Его встречаешь каждый раз впервые,
Как все, что неподдельно и исконно:
Тускнеющую кромку небосклона,
Луну и головни вечеровые.
Кто в нем таится? Кто – во мне? Узна́ю,
Когда окончится тщета земная.
Утро 1649 года
Карл шествует среди толпы. Без дрожи
глядит на свой народ. Не огражден
руками стражников, освобожден
от страхов, прикрывающихся ложью,
он знает: будет смерть, но не забвенье,
он и сейчас король. Незыблем срок:
сегодня казнь. Но опытный игрок
собой владеет в каждое мгновенье:
ни горечи, ни страха не заметно.
До дна он чашу жизни осушил,
он безоружен средь толпы несметной,
но эшафот его не устрашил.
И судьи – не Судья. Взмахнул приветно
и улыбается. Он так и жил.
Поэту из племени саксов
Нортумбрии снега забыли след,
хоть знали шум шагов твоих когда-то,
а сколько разделяют нас закатов,
мой серый брат, неведом мне ответ.
Ты медленно и в медленной тени
метафоры слагал клинков разящих,
лесов сосновых, ужасы таящих,
и одиночества, что множат дни.
Где имя мне искать твое, твой след?
Они забвеньем древности сокрыты;
и как земные дни твои прожиты,
не отыскать вовеки мне ответ.
Ты шел тропой пустынною своей,
а ныне ты – лишь песнь былых мечей.
Буэнос-Айрес
Когда-то я искал тебя, отрада,
Там, где сходились вечер и равнина
И холодок от кедров и жасмина
Дремал в саду за кованой оградой.
Ты был в Палермо – родине поверий
Про век ножа и карточной колоды
И в отсветах пожухлой позолоты
На рукояти молотка у двери
В забытом доме. След твоей печати
Лежал в дворах, спускающихся к Югу,
В растущей тени, ползавшей по кругу
И медленно густевшей на закате.
Теперь во мне ты, ставший потайною
Моей судьбой – всем, что уйдет со мною.
Буэнос-Айрес
Запечатлел он, как на точном плане,
Мои обиды и мои потери:
Я провожал закат у этой двери,
У тех колонн напрасно ждал свиданья.
Здесь дни мои, стираясь посегодня,
Не обошли меня нехитрым даром
Людской судьбы; по этим тротуарам
Тку лабиринт, и он все безысходней.
Здесь вечера тускнеют, ожидая
Плодов, которые сулят им зори.
Здесь тень моя легко сольется вскоре
С последней тьмой, такая же пустая.
Не страсть, а страх связал нас. Не за то ли
Мой старый город и люблю до боли?
Сыну
Не мной ты создан – всеми, кто доныне
Сменялись бесконечными родами
И лабиринт, что начат при Адаме,
Вели братоубийственной пустыней
С тех зорь (теперь – мифических потемок)
До нас, передавая, как наследье,
Кровь, текшую в моем отце и деде
