разом —
Техасской и Колумбийской,
после многих поколений вернуться
в свои родовые земли —
Португалию, Андалусию и два-три графства,
где когда-то сошлись и смешали кровь датчане и саксы,
заплутаться в красном и мирном лондонском лабиринте,
стареть в бесчисленных отраженьях,
безуспешно ловить взгляды мраморных статуй,
изучать литографии, энциклопедии, карты,
видеть все, что отпущено людям, —
смерть, непосильное утро,
равнину и робкие звезды,
а на самом деле не видеть из них ничего,
кроме лица той девушки из столицы,
лица, которое хочешь забыть навеки.
Быть Борхесом – странная участь,
впрочем, такая же, как любая другая.
Богота, 1963
Adam cast forth[19]
Тот райский сад был грезой или былью?
Ответа жду за обступившей мглою,
Как утешенья: не было ль былое
(Владение Адама, нынче – пыли)
Лишь мыслью мне навеянного снами
Творца? Столетия бегут, стирая
Из памяти далекий отсвет рая,
И все ж он был, и есть, и будет с нами,
Пусть не для нас. Нам суждено иное:
Земля, где Каины идут войною
На Авелей, все ту же сея смуту.
Но знаю: есть бесценная отрада —
Узнать любовь и тем коснуться Сада
Нетленного хотя бы на минуту.
Одной монете
В холодный ненастный вечер я отплыл из Монтевидео.
И когда обогнули Серро,
я бросил с верхней палубы
монету, которая, блеснув, утонула в мутных водах, —
кусочек света, унесенный временем и тьмой.
Я почувствовал, что совершил непоправимый поступок,
добавив в историю планеты
два непрерывных, параллельных и почти бесконечных ряда:
один – мой путь, сотканный из любви, тревог и превратностей судьбы,
и второй – путь того металлического диска,
что воды уносят в мягкую бездну
или в далекое море, которое до сих пор разъедает
останки саксов и финикийцев.
Каждый миг моей жизни наяву и во сне соотносится с участью слепой монеты.
Порой я чувствую раскаяние,
порой завидую —
тебе, как и мы, идущей сквозь века в своем лабиринте,
но об этом не ведающей.
Еще раз о дарах
Благодарение нерукотворному
Лабиринту причин и следствий
За многоликость
Этого дивного мира,
За разум, которому вечно снится
План собственного лабиринта,
За красоту Елены и упорство Улисса,
За любовь, дарящую нам другого,
Каким его видит Создатель,
За непокорный алмаз и послушную воду,
За алгебру, этот чертог скрупулезных кристаллов,
За таинственные монеты Ангелуса Силезиуса,
За Шопенгауэра,
Почти постигшего мир,
За блеск огня,
На который никто не в силах смотреть без тайного страха,
За каобу, кедр и сандал,
За хлеб и за соль,
За таинство розы,
Цветоносной и неразличимой,
За несколько дней и ночей 1955 года,
За не знающих сноса парней, гоняющих по равнине
Табуны и рассветы,
За утро в Монтевидео,
За искусство дружбы,
За часы перед смертью Сократа,
За слова, долетевшие в сумерках
От распятья к распятью,
За сон Востока длиною
В тысячу и одну ночь
И за другой – о геенне,
Очистительной огненной башне
И райских высотах,
За Сведенборга,
Говорящего с ангелами на лондонском перекрестке,
За тайные и позабытые реки,
Слившиеся во мне,
За язык, на котором столетья назад говорили в Нортумбрии,
За меч и арфу древнего сакса,
За море – пылающую пустыню
И тайнопись мира, которого не позна́ем,
За музыку британской речи,
За музыку немецкой речи,
За золото, переливавшееся в стольких стихах,
За эпику той зимы,
За название непрочитанной книги «Gesta Dei per francos»[20],
За Верлена с его голубиным нравом,
За стеклянную призму и бронзовый разновесок,
За полосы тигровой шкуры,
За небоскребы Манхэттена и Сан-Франциско,
За утро в Техасе,
За севильца, сочинившего «Поучительное посланье»
И предпочевшего остаться в веках безымянным,
За кордовцев Сенеку и Лукана,
До испанских грамматик уже создавших
Испанскую литературу,
За геометрию и причудливость шахмат,
За черепаху Зенона и атлас Ройса,
За аптечный запах эвкалипта,
За язык, притворяющийся знаньем,
И забвенье, которое рушит и преображает былое,
За привычки,
Зеркала, которые нас передразнивают и подтверждают,
За утро с его иллюзией первоначала,
За ночь, ее мрак и созвездья,
За храбрость и счастье других,
За родину, скрытую в этом жасмине
И старой сабле,
За Уитмена и Франциска, уже написавших главные строки,
За то, что строки неистощимы
И их – по числу живущих,
А последней не будет вовеки,
И каждая неповторима,
За Фрэнсис Хейзлем, просящую у родных прощения,
Что никак не умрет,
За мгновения перед сном,
За сон и за смерть,
Эти два сокровенных клада,
За дорогие дары, которых не перечислил,
За музыку, этот загадочный образ времени.
Ода, написанная в 1966 году
Никто не равен родине. Ни всадник,
что в час зари на площади пустынной
конем из бронзы правит сквозь столетья,
ни с мрамора взирающие лики,
ни те, кто прахом воинским своим
поля американские удобрил,
ни стихотворец, ни герой, ни тот,
кто день за днем жил праведно и честно —
и память о том подвиге оставил.
Ни знак не равен родине, ни символ.
Ни времени изменчивый поток,
исполненный сражений, шпаг, гонений,
не скоро заселенных областей,
граничащих с рассветом и закатом,
и наших лиц, которые стареют,
в мутнеющие глядя зеркала,
и тягостных неназванных страданий,
что длятся беспрерывно до зари,
и ливней, что прозрачной пеленою
спускаются на черные сады.
Но родина – всечасное деянье,
как этот мир. (Ведь если б Вечный
