Когда родилась отчизна
майским весенним днем,
гаучо наши умели
сражаться только верхом.
И кто-то решил: среди негров
немало бойцов надежных,
вот так и сформировался
Полк Смуглых и Темнокожих.
В шестом полку беззаветном
каждый боец стоил двух,
о нем сказал Аскасуби:
«Храбрей, чем английский петух»,
Ах, сколько смуглых парней
было в атаке убито,
когда под командой Солера
они занимали Серрито.
Мартин Фьерро, убивший негра,
как будто их всех убил.
Еще об одном я слышал —
он жизнью за флаг заплатил.
Каждый вечер в районе Сур
старик темнокожий проходит,
печальных спокойных глаз
при встрече он не отводит.
На небо, в рай барабанов
и долгих сиест, ушли.
И время, то есть забвение,
их стерло с лица земли.
Милонга восточных людей
Милонгу свою портеньо
дарит восточным людям:
такие закаты и сейбы
мы здесь никогда не забудем.
Особый восточный вкус
нелегко описать, право слово:
всё так же там, как у нас,
но есть и привкус чужого.
Милонга поет об ушедшем,
что ныне далеко, не с нами:
усадьбы с высоким балконом
и патио с изразцами.
Рассветное солнце, всходя,
маяк на Холме сменяет,
песок и волну вдоль кромки
радостью наполняет.
Милонга усталых крестьян,
что в город пригнали скотину
и курят черный табак
в квартале Пасо-Молино.
На берегу Уругвая
я вспомнил про хитреца,
что переплыл эту реку,
держась за хвост жеребца.
Милонга первого танго,
которое танцевали
то ли в домах Хунина,
то ли в домах Йербаля.
Как узелки на лассо,
наша судьба сплетена,
конная наша история,
в ней слава, кровь и война.
Милонга безвестных гаучо,
которым страх был неведом
и на просторах пампы,
и на Кучилья-де-Аэдо.
Теперь и не вспомнит никто,
чьи копья в бою преломились
и кто из врагов был прав —
Артигас или Рамирес.
Чтобы сражаться по-братски,
сгодится хоть речка, хоть ранчо.
Об этом расскажет, кто встретил
последний закат на Каганче.
Плечом к плечу, сердце к сердцу
сражались в схватках былых.
Как нас они колотили,
как мы колотили их!
Милонга забытых бойцов,
умирающих тихо и глухо,
милонга вспоротой глотки
с разрезом от уха до уха.
Милонга коня-упрямца,
наездника-удальца
и серебра, что сверкает
на черных боках жеребца.
Милонга самой милонги
под раскидистой сенью омбу́,
милонга другого Эрнандеса,
защитника Пайсанду́.
Милонга, пусть время стирает
границы, ведь неспроста
у двух наших славных флагов
одни и те же цвета.
Милонга Альборноса
Есть Тот, кто исчислил дни,
часы для Него – как вешки,
и для Него не бывает
ни промедленья, ни спешки.
В широкополой шляпе
утром идет Альборнос,
песню из Энтре-Риос
мурлычет себе под нос.
Утром, тем самым утром
восемьсот девяностого года;
его в районе Ретиро
все знают как сумасброда,
счет потеряли победам
в любви и картах. В Ретиро
сержанты – чужие и местные —
боятся схватиться с задирой.
С ним многие ищут расплаты
за шрамы и ловкий картёж;
на перекрестке в Суре
его поджидает нож.
И не один – целых три;
день едва занимался,
накинулись с трех сторон,
и Альборнос защищался.
Железо вошло в его грудь —
он ничем беспокойства не выдал,
а потом Альборнос погиб
с таким же беспечным видом.
Он был бы рад, что в милонге
о нем сохранилось предание.
Забвенье и память – у времени
два имени, два названия.
Милонга Мануэля Флореса
Мануэль Флорес умрет —
нехитрый, в общем-то, номер,
уж так средь людей повелось:
живешь, живешь да и помер.
Но жизни сказать «прощай»
и больно, и неприятно:
она ведь такая своя,
так хороша и понятна.
Я на руки утром смотрю,
на вены свои – как впервые,
смотрю я и диву даюсь:
они мне будто чужие.
Четыре пули придут,
они помогут забыться.
Как Мерлин-мудрец сказал,
умереть означает родиться.
Эти глаза повидали
многое, право слово!
Кто знает, что в них отразится
после суда Христова.
Мануэль Флорес умрет —
нехитрый, в общем-то, номер,
так средь людей повелось:
живешь, живешь да и помер.
Милонга пересмешника
Сервандо Кардосо в округе
Пересмешником называют;
его не забыли и годы,
которые всё забывают.
Он был не из тех хитрецов,
что мудрят со стволом и курком;
ему по душе были танцы
со смертоносным клинком.
В шалманах ночных домогался
он ласк от красоток милых,
а просыпался в объятьях
уже нелюбимых, постылых.
Была у него и страсть:
забота об остром кинжале,
и как продолженьем руки
владел он полоской стали.
В тени виноградной беседки
тихим вечером лунным
руки, познавшие смерть,
