итоге оставшиеся две недели ребята проведут без рыбы.
Тогда это казалось развеселившейся компании одной из насущных проблем. Тогда…
Вечером изрядно подвыпившая толпа скручивала разбросанные по берегу пожитки, полюбовно убирала исписанные листы в рюкзаки и хихикала. Опьяненные, они готовы были сворачивать горы, Смоль это чувствовала тоже.
Удивительная гармония – ветер трепал волосы, заставляя тонкими лентами плясать на ветру, а солнце тянулось к закату. Красиво.
Она достала камеру и сделала несколько снимков компании. С удовольствием рассмотрела фото на небольшом экране. Заметив ее внимание, подошел ближе Одоевский. Сыто икнул и потер раскрасневшуюся пухлую щеку:
– Катюх, а давай-ка сегодня избушку сфотографируем? Смелости мы уже набрались, – обогнавший их Славик одобрительно хрюкнул, – а ты говорила, что это недалеко. Вот и сгоняем, чтоб больше никуда таскаться не пришлось. Подберем фотографии, немножко посидим над работой и, вуаля, все остальное время гуляй – не хочу. Что скажете?
Смоль неопределенно пожала плечами, перевела рассеянный взгляд на кромку леса.
Может, действительно сходить сейчас и забыть? Не будет страшных избушек, а мрачные места останутся воспоминаниями и тонким почерком на бумаге. В груди перестанет тревожно тянуть. Навязчивая мысль, будто это все – роскошная декорация, яркая акварельная картинка. Намочи водой, и она расползется, обнажит что-то по-настоящему неприглядное.
Мальчишки решили за нее – Павел догнал и по-свойски притянул к себе Гаврилову, Елизаров рысью помчался к дому Софьи, полный щенячьего энтузиазма. Они даже не попытались его догнать – так и направились пошатывающейся компанией к тропинке, ведущей на поляну сон-травы. По словам старухи, морова изба была где-то рядом.
Через пятнадцать минут веселье начало спадать, появлялась досада – неужели Вячеслав не смог договориться? Смог. С пригорка они увидели два приближающихся силуэта. Старуха семенила следом не спеша, Елизаров то и дело возвращался, чтобы посетовать на глубокую старость провожатой. Еще издали студенты услышали ее визгливые проклятия и наречение Славика бесноватым. Может, так оно и было.
А предупреждение Щека вот-вот норовило сбыться. Они были готовы сворачивать горы, идти километры и возвращаться грозными победителями. Вместо этого старуха беспечно усмехнулась и ступила на широко проторенную тропу. Мимо распаханных полей, где смущенно выглядывали ростки пшеницы из мягкой земли, мимо поляны, на которой Катя так старательно собирала цветы, а потом неслась с ними к старухе – обреченная, задыхающаяся.
Ребятам не пришлось углубляться в лес, не было непролазного бурьяна, тропа их не путала. Вела себе прямо, великодушно огибала пышный непролазный малинник и дикую ежевику. Прямо за первыми сосновыми стволами их путешествию настал конец.
Сердце Кати ударило вхолостую и тут же сжалось, начиная трусливо ускорять ритм. Они видели избушку из сказок. Ту самую, в которой положено обитать Бабе-яге – проводнице в таинственную Навь. Высокие шесты, замшелые, поеденные короедами брусья, прогнившая на крыше солома. Дверь была таинственно приоткрыта на два пальца, но из-за тяжести своей вовсе не шевелилась. Ни окон, ни щелей – темнота внутри засасывала. Тоненькая лесенка на толстых шпагатах казалась ненадежной – прутья поела влажность.
Софья удовлетворенно хмыкнула, с хрустом разогнула натруженную спину:
– Уговор я выполнила. Давай, девка, делай свою фотографию, и айда обратно, мне еще скотину покормить надо, из-за вашего маракуши[9] забыла в курятник зайти.
Смоль послушно достала камеру. Первым снимком вышел широкий порог и размазанный силуэт головы Елизарова, заглядывающего в темноту дверного проема. Натужно скрипнули старые проржавевшие петли, потянулась по взбухшему от дождей порогу дверь. Тяжело, будто стараясь не пустить внутрь тех, кому еще не положено. Кто дышал, чье сердце еще билось.
– Баба Софа, а баба Софа, так тут нет никого, что это за морова избушка? – Голос Славы звучал так громко и возмущенно, будто он орал на ухо. Смоль усмехнулась, с удивлением для себя отметила, что в деревянном доме на сваях не жило даже эхо. Место пыталось заглушить все звуки.
Старушка не удивилась, издевательски расхохоталась, бойко семеня обратно по тропинке. В ней не было и толики того страха, с которым она говорила о курганах на болоте. Оно и неудивительно: в пустой избе жили лишь чудом забравшиеся полевые мыши, их помет кучками прятался в углах.
– Дак кто ж вас, голубчиков, к старым моровым избам поведет? Грешно покой почивших нарушать, нечего туда нос совать. Избушку посмотрели? На фотографиях страшно? И ладно с вас. Тем паче ваша красавица мне лишь одну полную корзину принесла. Не моя доброта – искали бы домик сами, куковали.
Катя бросила испепеляющий взгляд на Бестужева. Тот загораться не пожелал, встретил ее прямым и невозмутимым.
Вечером после их стычки со Щеком он собрал тонкий матрас и одеяло с лавки, на которую тут же переметнулся Елизаров. Акция короткая, на одну ночь – Саша лег под дверью. Обошел всю избу, задвигая на засовы ставни, проверяя их предательски громкий скрип. Закрыл и дверь. Катя чувствовала его взгляд на своей спине, когда молча забиралась на печь. Героически сжимала зубы и жмурила глаза, вслушиваясь в мерзкий шепот Бестужева – тот рассказывал Елизарову, что она совершенно сошла с ума и бродила по округе с подозрительным мужчиной.
В конце не сдержалась, бросила едкую фразу за спину: «Ты его называешь уродом, потому что он от удара увернулся? Как ты бы его назвал, если бы он ударил в ответ. И в отличие от тебя, Щек мог не промахнуться».
Елизаров бесстыже захохотал, принялся подначивать друга. А тот промолчал, только тяжелый взгляд прожигал ее спину настойчивее, дольше.
К полуночи все в доме стихло, и Смоль соскользнула с печи. Негромко босыми ногами прокралась к оконной створке, прихватила дрожащими пальцами с собой бутылку масла. Золотые капли сноровисто заскользили по петлям, по туго идущему засову. И избушка стала ее молчаливой соучастницей, бесшумно выпустившей на волю.
Щек ждал у сарая, небрежно прислонившись к поросшей мхом стене плечом. Его расслабленный образ почти размыли тени, но глаза… Казалось, они горели жидким золотом в лунном свете. Ладони вспотели, а щеки залил румянец. Кровь ударила в голову. Слишком яркие были воспоминания об их встрече на поляне, на одежде до сих пор оставался его запах. Он нахально улыбнулся, отталкиваясь от стены, и переплел их пальцы, молча уводя ее в тени. За дом.
Ночной лес не спал, нет, он был жив. Но жизнь эта была другая, недоступная человеческому взгляду. Страшная. Смоль спохватилась, что вышла босиком и в пижаме, лишь тогда, когда крапива обожгла босые ноги, а под пятку больно юркнула острая маленькая шишка. Глаза привыкали к темноте.
Под ногами не было тропы, но мужчина шагал уверенно. Останавливался на пару секунд, вскидывал свои желтые глаза к лунному небу, и что-то во взгляде вспыхивало. Щек продолжал путь.
«Не волнуйся, днем дорога дастся так
