Элеонора Гильм
Змеиные слезы
Посвящается дракону, оберегающему меня от ветров
Склон, что поддавался легколапым лисам и зайцам, вздымался неприступной горой перед молодой женщиной. Она карабкалась, падала, цеплялась за приветливые стволы дубов, обнимала вязы, вновь падала, но упрямо шла вверх.
Одежда ее, обычная для замужней хатын1, сшита была из добротных тканей. Льняная рубаха и просторная чоба2, отделанная шелком, не скрывали стройности. Ветерок раздувал тончайшее покрывало, и виден становился волосник с прихотливой вышивкой, над которой провела она немало вечеров. Подол светлой рубахи изляпала весенняя грязь, на длинных рукавах запеклись капли крови – не зря они прятали ее ободранные ладошки.
Чыпчык3 задорно щебетал и перелетал с ветки на ветку, словно приглядывал за измученной путницей. Но и ему наскучило неуклюжее существо. Он улетел к своим сородичам, что собрались на самой вершине горы. Хатын проводила его взглядом, тяжело вздохнула, желая обрести такие же быстрые крылья.
– А может, отыщут меня и здесь? – глухо сказала она.
Устав бороться с собою и своею слабостью, устроилась прямо на подстилке из прошлогодних листьев, не сухих, напоенных растаявшим снегом.
Хатын замерла, и желтая накидка почти слилась с лесом. Покрывало, надежно защищавшее лицо ее, шею и волосы от неосторожного взгляда, казалось лоскутом белого снега, что оставался еще в глубоких оврагах. Она заснула или впала в забытье, но изредка всхлипы проносились легким ветром над самой поверхностью земли, и мошки, ожившие после глубокого сна, отвечали ей. Пробежал пугливый заяц, замер на мгновение, пытаясь понять, что за теплая кочка выросла в лесу. Хатын пошевелилась – ушастый исчез в кустах ивы.
День заканчивался, темнота осторожно опускалась на гору, окутывая голые ветки длинными рукавами. Хатын вновь заворочалась, холод и влага давно превратили одеяние в мокрое тряпье. Озноб пробегал по ее груди и спине, но хатын не пыталась покинуть свое ложе. Она все же заснула, и скоро по озябшей горе поползли несвязные речи:
– Прости, Самат, прости… Не уберегла, не смогла… Руки твои холодны, как лед, язык твой бездвижен. Самат, Самат…
Вечность могла бы услышать, но что для нее бред женщины, скорчившейся на горе?
***
Прошел час, другой. Златоликая луна появилась на небосклоне и удивленно взглянула на хатын. Несчастная дрожала, обхватив себя руками, иногда звала кого-то: «Придите, оборвите мои мучения», корчилась на холодной земле и не знала покоя. Когда она принималась повторять «Самат» голосом, полным скорби, огромные дубы печально качали ветвями.
Наконец она сделала судорожный вздох и затихла, закутавшись в темное, впитавшее сор покрывало, точно в саван. Земля рядом с ней зашевелилась, какие-то темные тени окружили ее, двигаясь медленно, с тихим шорохом. Тени охватили руки, ноги и тонкий стан хатын.
Не слышно было ни единого звука, только шорох, когда тени касались друг друга. Если бы кто-то из людей увидел происходящее на горе лунной ночью, то кричал бы от ужаса и бежал прочь. Но хатын не чувствовала ничего, глубокий сон ее был подобен смерти.
***
– Әни4, мне холодно, так холодно…
Она шла по ночному саду, и звезды мигали с вышины. Падали лепестки цветов, их запах дурманил голову, под деревьями ходили дивнохвостые павлины, словно в раю. Но ей до той красоты не было дела, крик велел ей идти все дальше и дальше. На смену цветущему саду пришла дикая чаща. Корявые деревья вздымали ветви, кричали вороны, а «әни» звучало все тише.
– Самат, сынок, где же ты? Я тебя найду, найду и исцелю. – Слезы капали на сухую землю и впитывались, а на этом месте вырастали зеленые травы.
Хатын запнулась раз и другой, услышала громкое шипение. А когда поглядела на землю, то безо всякого удивления увидала огромных черных змей. Они сплетались в клубок и вновь расставались, словно танцевали на празднестве.
– Помогите мне, верните моего Самата, – сказала змеям.
Но те не слышали, танцевали и танцевали, пока она не провалилась в какую-то бездну, где не было ни звезд, ни змей, ни памяти о смерти.
***
Горел факел.
Его пламя казалось слишком ярким, обжигало привыкшие к сонной тьме глаза. Хатын пугливо смежила веки, а там колыхались огненные точки. Скоро они потускнели, обратились в красно-черное, и хатын вновь открыла глаза.
Ложе ее было мягким, словно кто-то набил перину тончайшим пером. У изголовья стоял золотой, чуть потускневший кувшин. Протянула руку, чтобы взять его и утолить жажду. Тело казалось чужим, немощным, совсем не желало повиноваться. Но хатын все же справилась с собою, ухватила за тонкую ручку кувшин, вздрогнула от непривычной тяжести – кувшинов из золота ей держать не приходилось, – пролила несколько капель, ощутила их цветочный запах и наконец поднесла ко рту вожделенное горлышко.
Вода оказалась столь приятна на вкус, что долго не могла от нее оторваться. Был ли то отвар роз? Или просто жажда превратила воду в нечто особенное? Хатын не успокоилась, пока не выпила все до капли. Руки онемели, и опустевший кувшин упал со звонким, чистым звуком. Ей стало стыдно, подняла, погладила золотисто-тисненый бок и поставила возле своего ложа.
– Что же это за место? – прошептала она. Да только кувшин не мог дать ответа.
Выпитая вода придала сил. Хатын встала со своего ложа и, пошатываясь, отправилась к тому факелу, что при пробуждении ослепил ее.
Нежданным прибежищем ее стала пещера. Высокая – когда хатын поглядела вверх, ей пришлось задрать голову до хруста, – похожая на обиталище богатого бея. Пол пещеры кое-где устилали яркие ковры с ворсом, в котором можно было утонуть. Несколько диванов соревновались друг с другом величиной своей и красотой обивки. Горкой стояли разукрашенные сундуки из дальних земель – похожие, только победнее, видела она в покоях свекрови.
Отчего-то здесь не было холодно, хотя проникающий снаружи ветер шевелил пламя. Пол и стены пещеры сложены были из белого, с темными прожилками камня, он согревал ее босые ноги, и она даже не стала тому изумляться: так чудна была пещера.
– А где же хозяин? О Всевышний, куда я попала?..
Она лишь сейчас поняла, что глубокое, словно море после великого потопа, невиданное горе ее куда-то отступило. Нет, она не забыла про Самата, помнила его запах и милый голос, помнила каждый стежок вышивки на рубахе, в которой его предали земле. Но теперь горе это отдалилось, будто бы утонуло в том золотом кувшине, из которого так жадно пила.
«Ты
