же легко, лес поможет».
Босые ступни прижимали ласковую траву к земле, ломались еще не окрепшие по весне мягкие стебли мятлика[10], хрустели мелкие ветки. Каждый шаг оставлял за собою след. Захочет ли его стереть к утру природа?
И сейчас, когда спина старухи скрылась за широкими стволами деревьев, Катя задумчиво закусила губу, поглядывая на компанию. Стоило ли оно того? Следы, оставленные в ту ночь их ногами, давно заросли, спрятались в выровнявшейся траве и хитрых вьюнках. Нужно ли им это?
Внутри что-то так яро вопило, протестовало:
«Ты не такая, Смоль, тебе не нужно тревожить мертвых, которых так боишься».
Но крики подсознания стирались широкой улыбкой Щека, указывающего на огромную мрачную избу. В них она видела молчаливый восторг и жажду победы. Будто то, что ждало их внутри – невероятное, оставляющее след в памяти навечно.
И это будоражило. Сердце ускоряло свой бег и глушило шумом крови в ушах, в щемящем кульбите замирали внутренности. Опьяняющее чувство, притягивающее. Немое обещание в глуши леса – открой избу, и пазл сложится, ты найдешь всему объяснение.
Слова легли на язык легко и беззаботно. И эти самые слова перевели их через незримую черту.
– Я знаю, где есть другая.
Глава 10
Смоль малодушно надеялась, что он промолчит, оставит без внимания тот факт, что знания эти дать мог лишь один, ненавистный для него человек. Ей хотелось, чтобы Саша и дальше шел спокойным, размеренным шагом у нее за спиной – к злому темному взгляду Катя уже привыкла. Бестужев нагнал ее в несколько широких шагов, поравнялся. Пошел по зарослям крапивы, словно по шелковой траве – не дрогнул ни один мускул. Только глаза – потемневшие, злые. Не видела в них Смоль задора и поразительной глубины, в которой готова была топиться, забываться. Что переменилось? Что изуродовало его, а ее что оттолкнуло?
Саша так и не извинился за тот горько-сладкий поцелуй на поляне, за злые слова, что хлестали ее разум тяжелыми пощечинами. Он молчал, но теперь она всегда чувствовала взгляд Бестужева на себе, и это не будоражило. Сколько Катя мечтала, чтобы он смотрел лишь на нее так пристально и жадно? И что теперь чувствовала? Все эмоции обернуты толстым слоем грязно-бурой ваты.
Будто каждого из них переиначили, вывернули. Вкрадчивый низкий голос пустил по рукам крупные мурашки, почти физически лизнул загривок:
– Ты выбралась, верно? В ту ночь, когда этот пообещал тебя вывести к моровой избе. Ты настолько ему доверяешь?
Плечи невыразительно дернулись, Смоль ускорила шаг. Ноги сами вынесли к дому, а затем за сарай, на притоптанную траву около старых слив, мимо ломаных сучьев давно позабытых вишневых деревьев. В низину.
Щеку? Доверяла?
Доверяла? Как объяснить это обволакивающее и опьяняющее чувство? Ее будто тянуло на привязи – начни упираться и пятками вспашешь землю. Сопротивляться-то и не хотелось. Но скажи она что-то подобное Бестужеву, и он не просто высмеет – порежет острыми словами на кровавые лоскуты. Такое внутри себя баюкают – взращивают и относятся с трепетом. Желание защитить неожиданно сокровенное вбивало в ее слова равнодушный холод:
– Сколько ты стоял на той поляне?
– Ты несправедлива ко мне, Смоль. – Уголок его губы скривился в косой усмешке, Бестужев разочарованно покачал головой, переводя взгляд на небо. – Я всего лишь хотел убедиться, что он безопасен. Не забывай, где мы. Мы здесь чужие. Я разговаривал с Белясом, знаешь, сколько пропадает здесь таких, как ты?
– И это делает любого убийцей?
– Это делает любого незнакомого опасным. Кто он? Где его дом? Расскажи мне хоть что-то, каплю информации, Смоль. Что заставляет тебя затыкать уши и чесать напролом по минному полю?
Его голос становился громче, набирал силу, а каждое слово – мелким камешком по лицу, вызывало горькую досаду. На Бестужева, у которого подрагивала верхняя губа и в оскале показывались зубы каждый раз, когда кто-то говорил о Щеке. И на себя. Потому что его слова имели смысл, но тревога не пробивалась через окутывающий сознание запах осенней листвы.
Катя сердито фыркнула и снова дернула костлявым плечом. Еще немного, и она не сможет говорить – дыхание собьется, Смоль почти перешла на бег. Поразительно, вспомнился каждый куст, отливающий серебряными листьями в свете луны. Та ночь оживала, вела за собой, но теперь рядом был не Щек, а группа. Хохочущая, рассуждающая о бытии пьяными голосами в паре шагов позади. Один Елизаров заметил намечающуюся стычку и, тактично промолчав, увеличил расстояние между ними, растянул разговор с ребятами и замедлил шаг.
На предплечье легли твердые пальцы, сжали руку, вынуждая ее повернуть голову. Окунуться в холод голубых глаз, в возмущение и брезгливость, которую Бестужев источал. Она не сдержалась, отшатнулась, выворачиваясь из хватки. У Смоль не было ответов на его вопросы, но это ничего не меняло.
– А тебе ли не все равно?
Он изумленно моргнул, сжал пальцы опустевшей руки в кулак.
– Никогда не было. Я думал, ты это знаешь.
И слова, что должны были заставить трепетать сердце от волнения, неожиданно ударили по груди невидимым хлыстом. Обидно, тошно. Смоль протестующе качнула головой и сорвалась с места. От Бестужева не убежать, но от разговора она попробует:
– Тогда твоя забота всегда выражалась крайне неправильно.
Разговоры поглотили время, совсем скоро появится изба, разламывающая пространство своей инаковостью. А закат уже принялся разукрашивать небо несмелыми мазками малинового и оранжевого цвета, совсем скоро небо станет угрожающе-алым.
Насколько тяжелой же будет картина…
Смоль смахнула с плеча жирного крестовика и замерла на краю поляны, ноги отказывались нести тело дальше, во рту пересохло.
Если пустая изба казалась мрачной, то эта была омерзительной. Тот же сруб на высоких сваях, та же дверь и заплесневевшая солома на крыше. Но теперь в груди не трепет предвкушения, а липкий ужас и отвращение. На двери висел порыжевший и выцветший оберег из красной шерстяной нити, даже сейчас он держал створки плотно закрытыми. Тонкий безмолвный страж. Лестницы не было, должно быть, ее убрали за ненадобностью или она давно развалилась в труху, а остатки растянули звери и старательные муравьи – на починку родного жилья.
– Ну если мы и там не найдем жмурика, я очень расстроюсь. – Славик восхищенно потер ладони перед тем, как шагнуть к избе и подтянуться на руках, забрасывая тело на порог одним мощным рывком.
Катя скептически осмотрела порог, доходящий до груди, а затем свои ноги. Летать Смоль не умела, карабкаться без опоры было тяжело, камера висела на животе драгоценным грузом. Долго думать не пришлось – Сашины руки неожиданно уверенно легли на талию и подняли, как котенка – быстро и небрежно передали в руки стоящего на пороге Елизарова. Под ногами хрустнула тонкая веточка ели, и Катя смущенно кивнула, отходя от края.
– Твоя любовь к мертвецам
