чистый финн, чем ты.
— Это ничего не значит.
Сказано коротко, как отрезано. Однако на самом деле, хотя предки Эллен были когда-то крестьянами, их семья давно уже стала чиновничьей и с тех пор неоднократно роднилась со шведскими и немецкими семьями.
Но как бы там ни было, отказаться от гордой и красивой Эллен будущий пастор не мог, а стало быть, он решил для себя и всю проблему двух языков Финляндии, старательно усвоив финский национализм жениной родни. И все же трудностей оставалось немало. Вот и теперь он сидит здесь, в своем кабинете, готовясь к тяжелому разговору с торппарем, и это лишь маленькое звено все из той же цепи следствий. Он давно уже добивался назначения в хороший, тихий приход, чтобы удалиться от столичных ссор и дрязг, и наконец получил его. Он мог бы уехать куда-нибудь и раньше, но лишь капелланом или помощником священника, так как для пастора был еще слишком молод. Но Эллен об этом и слышать не хотела. И разумеется, ее можно понять.
Теперь все наконец устраивается хорошо. Получив самостоятельность, он избавится от подавляющего влияния чужой воли. И семейная жизнь наладится, когда со стороны не будут вмешиваться. Кончатся эти тягостные отношения, которые отравляли ему жизнь... из-за его же деликатности. Так Лаури Салпакари именовал ту черту своего характера, которая была для него вечным источником тайных мук. Ему решительно не хватало немножко нахальства и твердости. Он почти не мог противиться чужой воле. Он вспомнил братьев жены, и на сердце у него заскребли кошки. Родичи относились к нему благожелательно, с шутливой любезностью, в которой он все же чувствовал легкий оттенок презрения. Особенно оскорбительной была манера старшего шурина при всякой встрече хлопать его по плечу и спрашивать со смехом:
— Ну как, Топелиус?
Этим именем он презрительно обозначал миролюбие и деликатность чувств.
Какое безумие — ссориться из-за языка! С чего это началось? Наверно, тесть имел вначале самые лучшие намерения. Но, встретив сопротивление и критику, он почувствовал себя лично задетым, и в конце концов им двигала уже ненависть, а не забота о благе народном. По существу вся их идейная борьба за финский язык была связана с тем, что их притесняли по службе, им были нанесены личные оскорбления, вокруг их семьи сжималось кольцо изоляции. На враждебность окружающих они отвечали вызывающей гордостью и высокомерием. Даже грубость они старались выдать за достоинство. В студенческие годы братья легко прибегали к кулачной аргументации, так как видели в ней вполне финский и народный способ доказательства. Это было так красиво и внушительно: вспрыгнуть на стол и заорать во всю глотку, подражая Бисмарку:
— Финскую Финляндию можно создать не речами, а кровью и кулаками!
На что может надеяться общество, где подобные дикие выходки считаются благородством?—думал пастор.— Есть лишь одна непреходящая истина — та, что дал миру Христос. Как тонко и верно осветил ее Толстой, показав Наполеона маленьким, достойным осмеяния человеком. Но, может быть, я думаю так лишь оттого, что сам я неспособен утвердить себя?..
Он досадливо поерзал в кресле.
Тайное сомнение вновь грызло его сердце. Отвергнутые и потому смутные обрывки мыслей шевелились на пороге сознания. Они ни разу не были додуманы до конца и потому оставались неясными.
Было ли у меня настоящее призвание священника? Было, несомненно... Но не только в этом... Возможно, я обратился к религии... не имея сил на другое? Я не мог так ловко вспрыгнуть на стол... Нет, однако... Я избегал подобных выходок не от застенчивости и робости... Я искренне молился о мире... А также об истинной, свободной вере. И вот здесь я должен обрести ее.
Пастор посмотрел в окно на маленькое озеро с несколькими крошечными островками, поблескивавшее в теплых лучах вечернего ласкового солнца. Хоть бы скорей приехала Эллен с детьми!
Эллен красива. Особенно когда она распускает на ночь свои густые волосы. Надо надеяться, она останется довольна пасторатом.
Но пусть она чаще предстает в моих воспоминаниях как мать... Вот когда она совершенно прекрасна. С какой любовью она относится к детям!
Здесь все изменится. Этот Коскела довольно подозрителен, как-то пугающе замкнут. Надо было все-таки оттянуть с ним до приезда Эллен... Что у него со спиной? Он так уродливо кривобок.
Тут вошла Минна и доложила, что Коскела просит принять его. Мысленно пастор называл Минной привезенную из Хельсинки экономку, хотя Эллен настаивала, что по-фински ее имя должно произноситься Мийна. Право, она доходит до смешного в борьбе за чистоту финского языка.
Вошел Юсси. Он заметно волновался — и от робости и от тревоги за успех своего предприятия. Пастор встал:
— Добрый вечер!.. Входите, пожалуйста...
Он протянул руку, здороваясь, но Юсси не сразу сообразил, что надо пожать ее. Старый Валлен, несмотря на простоту своих манер, никогда не здоровался с простым людом за руку, как и все господа, которых на своем веку видел Юсси. Юсси глядел на протянутую руку пастора, моргая и все более смущаясь; потом сам протянул было руку, но тотчас испуганно отдернул ее. Затем он торопливо схватил руку пастора, беспокойно переступив ногами и подавшись вперед всем туловищем для поклона, но от неумения и растерянности вместо поклона у него получилось какое-то неопределенное судорожное телодвижение. Он пробормотал нечто совершенно невразумительное:
— ..м-м-м... м-м-м... ого.
Пастор тоже смутился. Он покраснел, быстро схватил стул и предложил Юсси сесть, отчего обоюдная неловкость лишь усилилась, так как это было уж совсем не принято. Наконец Юсси кое-как сел на самый краешек стула. Гораздо легче было бы ему стоять, потому что он не смел опуститься на стул всей тяжестью и его согнутые колени затекли от напряжения.
— Так, так... Вы по поводу договора... Старый у вас при себе?
— А... ага.
Юсси поспешно достал из кармана пачку бумаг и протянул пастору.
— Того... здесь вот письмо... то есть вроде как рекомендация. От старой руустинны... Или, вернее, от молодого барина.
— Вот как, вот как...
Пастор быстро пробежал глазами письмо.
— Да... Это очень хорошее письмо... Они просят продлить право аренды. И, как я уже говорил, мы, разумеется, продлим его.
— Так... Это было бы... хорошо... Так мы дома всегда полагали... И так жили, чтоб надолго, значит.
— Совершенно верно... Мы составим договор... Но только... Я думал таким образом, что мы оформим его пока лишь временно. По сути дела это уже не столь важно. Мы практически сохраним в силе старый договор, но не будем связывать себя
