боятся, что их сгонят, то ходят по струнке... Но я уже сказал, этот пасторатский Юсси — особая статья, он из настоящих, из первых тружеников... Так что не поэтому... Я тут не вмешиваюсь... но я сказал то, что думаю, так, вообще.
— Я и не помышляю о сгоне, раз эти люди так человечественны... или как там говорится... не человечественны, а... ну да, человечественны. Но вот как насчет арендной платы? Я в этом ничего не понимаю. Если она велика, то можно убавить.
Едва заметная улыбочка пробежала по лицу Теурю.
— Ну-у... Э-э-этого я не знаю... Это дело пастора. Только, ежели спросить моего мнения, так я прямо скажу: лишнего там не запрошено. Но я уже сказал, это не мое дело.
Пастор заметил усмешку Теурю и его несколько уклончивый тон. Он подумал, что хозяин посмеивается над его неопытностью и глупостью, и он смутился, даже покраснел. Его красивое, нежное лицо вообще необычайно легко заливалось краской. За барской мягкой вежливостью молодого пастора скрывалась робость и неуверенность в себе. Особенно это стало заметно теперь, в непривычной и чуждой ему обстановке.
И пастор быстро переспросил, стараясь скрыть свое смущение:
— А может быть, условия слишком льготны?
— Хм... Как взглянуть... Оно конечно, по размерам торппы отработка невелика, но тут есть и другая сторона: ежели учесть, что пасторат не вложил в торппу ровно ничего, окромя бревен для стройки, да и те были на корню... Так выходит немножко того... в этом отношении... Но я уж сказал: пастор может тут распоряжаться по своему усмотрению.
Пастор так и не понял, как ему следует поступить. О земельно-арендных отношениях, о положении торппарей он знал лишь понаслышке и не имел о них ни малейшего представления. Однако усмешки Теурю оставили у него неприятное чувство: очевидно, с оплатой торппы Коскела не все в порядке. Арендная плата, видимо, до смешного мала. Говорят, этот Коскела с детских лет был вроде любимчика у старого пробста. Наверно, хозяин Теурю про себя смеется над ним, потешаясь, как люди ловко пользуются его неопытностью.
Ему было досадно. Пастор чувствовал себя задетым. Но он не жаден. Ему только не хочется сделать какую-нибудь глупость, над которой люди станут смеяться. Но самое главное даже не это. Жена сказала ему при расставании:
— Лаури, не смей ничего решать до моего приезда. Слуг не нанимай и не делай никаких распоряжений по хозяйству. Слуг я хочу выбрать сама. Ты ведь в этом ничего не смыслишь.
Лаури вынужден был с ней согласиться. И сейчас он действительно был беспомощен, как только может быть беспомощен робкий молодой человек, выросший в городе. Поэтому-то он и откладывал подписание договора с Юсси, но тот загнал его в угол, и уклониться теперь уже невозможно. Пастор думал, что Эллен, конечно, не станет возражать против сохранения торппы, но вот размер арендной платы — дело другое. Если он по глупости окажется в смешном положении, Эллен рассердится. И вот перед приходом Юсси он решил заключить с ним лишь временное соглашение на условиях, допускающих широкое толкование и которые можно было бы изменить, если Эллен не одобрит их.
В разлуке пастор думал о жене с горячей, нежной любовью. Многие стычки и даже довольно бурные ссоры были забыты, и он вспоминал о жене лишь как о прелестной и желанной женщине. Почти десять лет назад он влюбился в нее, влюбился безумно, так что готов был ради нее снести любое унижение, а унижений ему пришлось вытерпеть немало. Эллен была достойной дочерью и сестрой «буйных Сойнтувуори» — семейства гордого и надменного. Правда, и Эллен любила его, но ее любовь была требовательной и капризной. С самого начала он попал под женин каблук, да так оно и осталось. Это началось с имени. Тогда еще был жив отец Эллен, заявивший прямо и бесцеремонно:
— Ты можешь стать моим зятем только на следующих условиях: во-первых, ты в совершенстве выучишь финский язык; этой свинской шведчины, на которую ты постоянно сбиваешься, мы слушать не будем; во-вторых, ты сменишь имя и фамилию на финские. Второе имя — Альбин, так и быть, можешь себе оставить, так как для него не найдется соответствующей замены, а если переделать его на финский манер в Алпо, как некоторые предлагают, то получится слишком искусственно. Затем ты дашь слово, что твои будущие дети получат только финские имена. Что касается твоих взглядов вообще, то тут я особенно вмешиваться не собираюсь, но знай: если ты противник финского языка, тебе в нашей семье придется несладко.
И он принял все условия. Вопрос о языке не казался ему столь уж важным. Будучи либералом, он предпочел бы мир и согласие между обеими языковыми группами. По традициям своей семьи он видел в шведском языке орудие культуры и просвещения, однако признавал также, что народ должен развивать и утверждать свой язык. Как священник и богослов, он не мог проблему языка ставить в основу мировоззрения. Он полагал, что это в общем практический вопрос, который следует решать конкретно, в соответствии с требованиями жизни.
Конечно, он был глубоко оскорблен этими унизительными условиями и тем, как ему их ставили. Однако что же мог поделать застенчивый, влюбленный молодой человек? Только перед Эллен он открыл душу, поведав, как больно ранила его бесцеремонность тестя.
— Да... Это довольно неприятно... Но ты не понимаешь папу. Ты не знаешь, как его оскорбляли и притесняли за его приверженность финскому языку. И он сам рассказывал мне, что вначале шведский язык не вызывал у него никакого протеста. Как судья, он только хотел добиться того, чтобы люди из народа хоть понимали, что говорится в суде по их делу. Он рассказывал, как это было ужасно — судить людей, которые даже приговора не понимают и должны были на собственные скудные средства заказывать для себя перевод решения суда. Но за это отцу пришлось испытать на службе столько оскорблений, что я вполне понимаю его.
Красивая Эллен плотно сжала губки и, вскинув голову, сказала:
— И я с ним совершенно согласна. Если ты меня действительно любишь, ты должен полюбить и тех, кто мне дорог.
— Разумеется, я уважаю твоего отца. Он, во всяком случае, прямой человек и ничего не боится.
— Я говорю не только об отце... Я имею в виду финнов, финский народ.
— Я не считаю себя иностранцем, хотя мой родной язык — шведский. Я всегда чувствовал себя финном. И думается мне, по крови я более
