мавританского шелка. Монах, что с недавних пор назывался моим крестным отцом, сложил ткани в один мешок. Когда мы выходили, то застали у дома какого-то служащего мэрии Тулузы, которого мой свежеиспеченный «кум» знал, и он был вооружен, и ему вменили в обязанность защитить оставшихся в живых евреев. Мой «крестный отец», стало быть, говорит этому стражнику или человеку: «Этот крещен, и он добрый христианин». Стражник подал мне знак кивком головы, и я осторожно к нему приблизился. «Хочешь ли ты быть добрым иудеем?» — спросил он меня шепотом. Я ему ответил: «Да». А тогда он мне говорит: «А есть ли у тебя для этого достаточно денег?» — «Нет, — сказал я, — но возьмите вот это», — и отдал ему мешок, в который мы сложили то, о чем я только что сказал. Он передал мешок одному из своих людей, а мне говорит: «Очень хорошо, ничего не бойся; если тебя спросят, скажи, что ты добрый христианин, и так ты спасешь свою голову».
Когда мы с моим «крестным отцом» вышли на улицу, то встретили десять городских служащих в сопровождении множества вооруженных стражников. Один из служащих отозвал меня в сторонку и спросил меня шепотом: «Ты еврей?», и я ему ответил, что да, шепотом, так, чтобы монах меня не слышал. Этот служащий мэрии говорит монаху, чтобы он меня отпустил, и он передает меня одному вооруженному человеку в чине сержанта, наказав ему охранять меня, как его самого, и это именем мэрии и городских властей. Тогда сержант взял меня под руку. Когда мы были поблизости от Капитула, я сказал тем, что меня спрашивали, не еврей ли я, но когда мы были на печально известных узких улицах, сержанта спросили, не еврей ли я, который не хотел креститься, то он им по моему совету отвечал, что я крещен и добрый христианин.
Убийства и грабежи евреев продолжались до позднего вечера того дня; город был освещен пламенем, а псы завывали со всех сторон. Вечером, когда мне показалось, что народ убрался с улиц, я сказал сержанту, потому что совесть моя была нечиста, что надо пойти к викарию тулузскому и спросить его, действительно ли крещение, принятое под страхом смерти или нет. Когда мы пришли к викарию, он как раз ужинал, и сержант говорит от моего имени: «Вот, я вам привел еврея, который хотел бы, чтобы его крестили вы лично». А тот отвечает: «Мы сейчас ужинаем, садитесь с нами за стол». Поскольку я не хотел и не мог есть, то начал рассматривать гостей за столом и увидел среди их множества моего друга Пьера де Савардена. Я подал ему знак, и мы уединились, и я сказал ему, что у меня нет намерения креститься, и пусть он скажет викарию не принуждать меня, потому что крещение будет недействительным; он сделал это для меня и шепнул викарию на ухо мои слова, а потом велел сержанту уйти, сказав, что будет сам охранять меня, и приставил ко мне другого сержанта, своего человека, которому он доверял, и с ним я отправился в замок Нарбонн, чтобы проверить, не находятся ли мои сыновья среди убитых евреев, чьи тела унесли во двор замка. Когда мы вернулись, господин викарий меня спросил: «Хочешь ли ты, чтобы тебя крестили сейчас, или подождешь до утра?» Тогда Пьер Саварден отвел его в сторонку и о чем-то с ним разговаривал по секрету. Я не знаю точно, что он ему сказал, но господин викарий на это ответил: «Разумеется, я не хочу насильно никого крестить, будь он еврей или кто-то другой!» Из этого я заключил, что крещение, которому я был подвергнут насильно, может считаться недействительным.
Когда это было решено, я попросил совета у упомянутого Пьера Савардена: остаться ли мне в замке Нарбонн или уйти; и, поскольку мне Пьер сказал, что все евреи, нашедшие убежище в замке, так или иначе будут или крещены, или убиты, мы решили двинуться в Тулузу. Пьер дал мне три шиллинга и проводил меня до развилки дорог, главная из которых ведет к Монжискару, и наказал мне идти как можно быстрее и по дороге, если кого-нибудь встречу, говорить только по-немецки.
Поспешал я, стало быть, чтобы как можно скорее добраться до Монжискара. Когда же, наконец, там оказался и пошел через городскую площадь, откуда-то из подворотни набежала толпа людей, вооруженных дубинами и ножами, они схватили меня и спросили, еврей ли я или христианин. Тогда я спросил их, пусть они мне скажут, кто они сами, а они мне говорят: «Мы честные Пастыри на службе веры Христовой»; и еще они мне сказали: «Во имя рая небесного и рая земного, мы истребим всех, кто не идет Его путем, евреев и не евреев». И тогда я сказал им, что я не еврей, и сказал им: «Разве в рай небесный и в рай земной попадают через кровь и пламя?», а они сказали: «Достаточно только одной неверной души, чтобы нас всех лишить рая и упования, как достаточно одной паршивой овцы, чтобы запаршивело все стадо»; и еще они мне сказали: «Не лучше ли зарезать одну паршивую овцу и не допустить, чтобы запаршивело все стадо?», и закричали: «Держи его, потому что слова его смердят сомнением и безверием», и связали мне руки и увели. А я еще спросил: «Разве у вас есть власть над людьми, чтобы располагать их свободой?», а они сказали: «Мы воины Христа, и у нас есть дозволение власти отделять чумных от здоровых, сомневающихся от верующих».
Тогда я сказал им, что вера рождается из сомнения, и сказал им, сомнение — это моя вера, и сказал им, что я еврей, понадеявшись, что они не убьют меня, потому что руки мои были связаны, а толпа разошлась, потому что этим людям не было дела до ученых диспутов и состязаний в уме, а они пошли в какие-то темные улицы, где, похоже, нашли себе новую жертву. Потом меня отвели в какой-то большой дом и спустили в просторные подвалы, где уже находилось с десяток евреев и ученый Бернардо Лупо со своей дочерью, которую называли Ла Бона за ее доброту; здесь мы в молитве провели всю ночь и весь следующий день; мы решили, что не позволим себя окрестить, а укрепимся в нашей вере. Молитву прерывали только крысы, которые всю ночь попискивали по углам и носились по подвалу, толстые и раскормленные. Наутро нас всех вывели и под охраной отправили в Мазер, а
