Данило Киш
Песочные часы
Первое лицо, единственное число
Издательство продолжает знакомить читателей с творчеством выдающегося сербского писателя Данило Киша (1935–1989). Надо признать, что в течение многих лет этому автору не очень везло с публикациями на русском языке. Первое знакомство состоялось еще в 1971 году, когда в журнале «Иностранная литература» был опубликован рассказ «Собака и мальчик» (перевод А. Романенко) из сборника «Ранние горести: для детей и чувствительных». Позже он вошел в антологию «Повести и рассказы югославских писателей» (1978).
В 1995 году журнал «Иностранная литература» вновь обращается к творчеству Д. Киша, публикуя несколько новелл из цикла «Энциклопедия мертвых» (1983) в переводе И. Юферева и с предисловием Аллы Шешкен «Реквием по Человеку».[1] Здесь читатель знакомится с творчеством уже зрелого мастера.
В 2017[2] году увидело свет знаковое произведение писателя — цикл новелл «Гробница для Бориса Давидовича» (1976), вызвавшее после первой публикации на языке оригинала ожесточенную литературную и общественно-политическую полемику и принесшее писателю мировую известность.
Роман «Песочные часы» выходит в свет в контексте литературного сезона 2019/20 гг., под знаком памятных дат, связанных с Данило Кишем: 30-летия со дня смерти и 85-летия со дня рождения. За прошедшие тридцать лет творчество Д. Киша стало частью национального литературного и общекультурного канона, его произведения включены в школьную программу; они переведены на более чем 40 языков.
Роман «Сад, пепел» (1965) и сборник рассказов «Ранние горести» (1970), позже, вместе с романом «Песочные часы» (1972), объединенные самим писателем в «Семейный цикл», или «в духе лирической иронии», характерной для Д. Киша, — «Семейный цирк», — демонстрируют окончательно сформировавшийся стиль, именно в «Песочных часах» получивший максимально полное выражение, представляя модели и приемы, делающие стиль Д. Киша индивидуальным и узнаваемым. Ключевые понятия — образ отца, документ, сны и явь, смысл и бессмысленность жизни, изгнание и страдания изгнанника, мысли, чувства и послания преследуемых жертв — складываются в коллаж и становятся константами повествовательной манеры писателя, для которой характерно отсутствие линейного сюжета, фрагментарность и циклическая структура повествования, поток сознания, постоянная рефлексия автора и его персонажей.
Роман «Песочные часы», удостоенный премии общественно-политического еженедельника «НИН» за лучший роман года, — история одной семьи, разрушенной трагическими событиями XX века. По словам самого автора — «…попытка освободиться от фатального первого лица единственного числа, рассказать о вещах и явлениях, объективизируя действительность. Это попытка посредством лирического преодолеть эпическое».[3] Сложную композицию и внутреннюю структуру романа можно сравнить с сонатой или 6-частной фугой, где разнородные элементы, на первый взгляд, слабо связаны друг с другом, однако их чередование подчиняется строгому внутреннему ритму и замыслу автора. Роман состоит из 17-ти глав или фрагментов, формирующих внутреннее романное пространство и его хронотоп, которые читатель осваивает постепенно, подчиняясь смене темпоритма и полифонии повествования. Если в «Прологе» и «Картинах путешествия» автор использует намеренно замедленный темп, описания похожи на рапидную киносъемку или фотосъемку в режиме «макро», с тщательно прописанными деталями и повторами, с «наплывами» камеры и резкой фокусировкой, то в «Записках сумасшедшего» темп речи естественный, и здесь мы слышим голос автора. В «Дознании» и «Допросе свидетеля» ритм становится рваным, ускоренным, изнуряющим, и все темы, сливаясь в одну, достигают крещендо в перечислении жертв Нови-Садского погрома — знаменитый мартиролог Данило Киша в главе «Дознание (III)».
«Письмо, или Содержание» — финальная часть, подводящая итог воспоминаниям отца или воспоминаниям об отце. Чередование всех фрагментов не случайно, оно подчиняется строгой логике и замыслу писателя.
Несмотря на чисто внешнее сходство прозы писателя с литературой постмодернизма и использование постмодернистских приемов, Данило Киш никогда не был носителем постмодернистского сознания. Для него литературная игра никогда не была самоцелью. В центре повествования у Киша — всегда Человек Страдающий, его судьба и его боль. В романе «Песочные часы» Данило Киш приступает к практическому решению задачи, которую он ставил перед собой еще в начале творческого пути: достичь равновесия между эстетикой и этикой, между книжной традицией и жизнью. Этот замысел в полной мере ему удается воплотить в циклах «Гробница для Бориса Давидовича» и «Энциклопедия мертвых», где во главу угла поставлен принцип объективности и документальности, а также полной авторской отстраненности.
Проза Данило Киша — это музыка, это нотная запись, которая через мгновение станет акустическим событием.
Елена Сагалович
Пролог
Ex voto,[4] манером старинным
Mиpьянe
Was it thus in the days of Noah? Ah no[5]
Аноним, XVII в.
1
Трепетание теней, которые искажают края предметов и разбивают грани куба, раздвигая потолок и стены по капризу гребней колеблющегося пламени, то расцветающего, то увядающего, словно гаснущего. Желтая глина нижней поверхности поднимается, как доски на дне тонущей лодки, а потом тоже ныряет во тьму, как будто затопленная мутной, грязной водой. Все помещение пульсирует, расширяясь или сокращаясь, или всего лишь изменяя свое положение в пространстве, на несколько сантиметров влево-вправо или вверх-вниз, сохраняя при этом свой объем неизменным. Так горизонтальные и вертикальные линии пересекаются во множестве точек, совсем неясно и запутанно, но в соответствии с каким-то высшим порядком и равновесием сил, не позволяющим рухнуть стенам или накрениться потолку, либо совсем опуститься, утонуть. Это равновесие, наверное, достигнуто благодаря равномерному движению горизонтальных балок под сводом, потому что и эти балки как бы скользят слева направо и вверх-вниз, вместе со своей тенью, без скрипа и напряжения, легко, как по воде. Слышны удары волн ночи о борта лодки-комнаты: порывы ветра швыряют в окно то хлопья, то острые кристаллы снега, попеременно. Квадратное окно похоже на амбразуру, которую заткнули растрепанной подушкой, из нее торчат тряпки, колышущиеся, как бесформенные растения или моллюски, и невозможно точно знать, колышутся ли они под ударами ветра, прорывающегося сквозь щели, или это колеблется только их тень по капризу гребней колеблющегося пламени.
Глаз медленно привыкает к полутьме, к качающемуся помещению без ясных контуров, к дрожащим теням. Привлеченный пламенем, взгляд устремляется к лампе, к этой еще одной светлой точке в плотной темноте комнаты, устремляется к ней, как залетная муха, и останавливается на этом единственном источнике света, мерцающем подобно далекой, случайной звезде. На мгновение ослепший и как будто околдованный этим светом, глаз ничего кроме него не видит, ни длинных теней, ни качающихся поверхностей, ни колышущихся тряпок, ничего. Глаз видит только этот свет, эти гребни колеблющегося
