слепое бешенство этих людей и увидев, что они на моих глазах убивают евреев, отказавшихся креститься (кто, следуя своим убеждениям, а кто из гордости, которая иной раз бывает губительна), я ответил, что пусть меня окрестят, потому что, несмотря ни на что временное страдание бытия ценнее окончательной пустоты тлена. Тогда они меня схватили и вытолкали из дома, не позволив переодеться из домашней одежды во что-то более подобающее, и, как есть, отвели меня в собор Святого Этьена. Когда я подошел к церкви, то два священника показали мне трупы евреев, лежащие вокруг; их тела были изуродованы, а лица залиты кровью. Потом они указали мне на камень, лежащий перед церковью, и я узрел сцену, от которой и сам застыл: на камне лежало сердце, похожее на кровавый шар. «Посмотри, — сказали мне, — это сердце одного из тех, кто не дал себя окрестить». Вокруг сердца собралась толпа народу и смотрела на него с изумлением и отвращением. Когда я закрыл глаза, чтобы не видеть, кто-то из присутствующих ударил меня по голове, камнем или дубинкой, и ускорил мое решение, и я сказал, что буду креститься, но у меня есть один друг, священник, брат Жан по прозванию Тевтонец, и я хотел бы, чтобы он стал моим крестным отцом. Сказал в надежде, что, если я попаду в руки брата Жана, который был моим большим другом, и с которым мы, бывало, вели долгие беседы по вопросам веры, то, может быть, он мог бы спасти меня от смерти без крещения.
Тогда те двое молодых священников договорились, что выведут меня из церкви и проводят до дома Жана Тевтонца, потому что тот занимал более высокое положение, и они боялись нанести ему оскорбление. Когда мы вышли из церкви, я почувствовал запах дыма и увидел языки пламени, поднимавшиеся над еврейским кварталом. Тогда у меня на глазах зарезали еврея Ашера, юношу лет двадцати, и сказали мне: «Он ссылался на твое Учение и на твой пример». И сказали мне еще, указав мне на другого юношу, о котором я позже слышал, что он из Тараскона: «Твое промедление убивает тех, кто верил в твое Учение, и следует твоему примеру». Тогда те, кто держал, отпустили его, и юноша упал лицом ко мне, и я еще ничего не успел сказать, как они нанесли ему смертельный удар в спину. Горожане Тулузы, что сбежались к церкви и наблюдали эту сцену, спросили обоих священников, меня сопровождавших, окрещен ли я уже, а они сказали, что нет; я их еще раньше просил, выйдя из церкви, что, если по дороге их кто-нибудь об этом спросит, пусть скажут, что да, но они отказались. Потом кто-то из толпы опять меня ударил дубиной по голове, мне показалось, что от этого удара у меня глаза вылезли на лоб; я потрогал это место рукой, но крови не было, только вскочила шишка, которая прошла сама по себе, без помощи какой-либо медицины, повязки или целебного бальзама. Увидев, что и дальше убивают евреев, и услышав их причитания, а поскольку два священника сказали мне, что не могут меня защитить от гнева толпы или отвести меня в дом указанного исповедника, потому что я буду убит прежде, чем мы дойдем до той улицы, я попросил их о совете. Они мне сказали: «Иди по дороге, по которой мы все идем, и мы подадим тебе руку»; и еще они мне сказали: «Не ищи других путей, кроме тех, по которым идут все». И еще они мне сказали: «Следуя твоему примеру, многие избегнут смерти». Тогда я ответил: «Вернемся в церковь».
И тогда мы вернулись в церковь, в которой, потрескивая, горели свечи, а народ с руками, еще обагренными кровью, стоял на коленях, бормоча молитвы. Тогда я сказал своим стражам, что подождем еще немного, я посмотрю, не придут ли мои сыновья.[16] Они подождали немного, и, поскольку мои сыновья не пришли, то сказали мне, что больше ждать не могут, а мне предстоит окончательно решить: или же меня крестят, или я выхожу из церкви на площадь, где еще убивали нерешительных.
Тогда я сказал, что хотел бы иметь крестным отцом тулузского викария, имея при этом в виду Пьера де Савардена, одного из моих добрых друзей, и который мог, стало быть, спасти меня от смерти и крещения. А они мне тогда сказали, что викарий не может прийти, потому что именно в тот день он привел Пастырей из Кастельсарразена, и, стало быть, отдыхает после долгой дороги. Некоторые их тех, коленопреклоненных в церкви, поднялись и схватили меня со всех сторон, и приволокли к каменной крестильной купели; но, прежде чем они насильно окунули мою голову в воду, мне удалось выговорить слово «викарий», а потом я больше ничего не мог сказать, потому что меня долго держали и не давали поднять головы, и я думал, что меня утопят, как пса, в освященной воде. А потом меня привели к каменным ступеням и поставили на колени рядом с коленопреклоненными; я не знаю, сколько их было, и кто они все были, потому что я никому не смотрел в глаза, держа голову склоненной к камню. Священник тогда проделал (по крайней мере, я так думаю) все, что положено делать при обряде крещения. Однако прежде чем он начал читать то, что положено при обряде крещения, один из тех двоих монахов наклонился ко мне и прошептал на ухо, чтобы я сказал, что я принимаю крещение по своей воле, иначе буду убит. Тогда, стало быть, я подтвердил, что все, что я делаю, делаю по доброй воле, хотя думал обратное. Нарекли меня именем Иоганн или Жан, а те, что стояли на коленях рядом со мной, поднялись и удалились.
Когда все это было сделано, я сказал тем двум монахам, чтобы они проводили меня до дома, дабы посмотреть, уцелело ли что-нибудь из моего имущества; они мне ответили, что не могут пойти со мной, потому что устали и вспотели, а отвели меня к себе, и мы пили вино из их подвала, в честь моего крещения; я пил вино молча, и я не хотел разговаривать с ними о делах веры, хотя они меня провоцировали. Потом они все-таки проводили меня до дома, посмотреть, осталось ли что-нибудь, и мы нашли мои книги, изорванные и обгоревшие, мои деньги были украдены, и еще семь штук шелковой мануфактуры, из которых некоторые были в залоге, а некоторые моя личная собственность, и еще покрывало
