стараясь повернуть голову настолько, чтоб хоть что-нибудь разглядеть из-под вороха метел, и, наконец, ей удалось увидеть пышный гроб на катафалке. Она шарахнулась в сторону и, кое-как выбравшись из окружения господ, побрела прочь, унося свою шуршащую ношу и продолжая в недоумении разговаривать сама с собою. Отойдя немного, она еще раз остановилась, обернулась, и лишь теперь расстояние позволило ей окинуть взглядом всю картину. И она пустилась наутек, словно спасаясь от опасности.
Гроб подняли и понесли в алтарь. Юсси поставил катафалк в церковный каретник. Вернувшись, он заметил, что Аксели поднял с земли брошенную кем-то из господ недокуренную сигару и отдал ее Отто.
— Что ты там подбираешь?
— Оставь... Это я попросил его поднять: самому-то нагибаться неловко. Почаще бы помирали пробсты, так мы бы в табаке не нуждались.
Благословлял усопшего достопочтенный соборный пробст. В своей речи он без зазрения совести расхваливал покойника. Ушел муж великого духа и пламенного слова. Община утратила доброго пастыря, устами которого господь глаголел ей правду свою... Женщины плакали, веря каждому слову, а мужчины одобрительно кивали головами, считая речь вполне подходящей случаю.
Затем последовало возложение венков. Прочувствованные воспоминания о покойном на шведском языке гулко разносились под сводами церкви, где смутное эхо вторило звуку голосов и рыданиям. В груде венков виднелись ленты с надписями по-фински, например венок от судьи, сына покойного — активного фенномана в отличие от обоих своих братьев, сестры и зятя. Венок от прихода возложили хозяин и хозяйка Юлле.
Гроб понесли к могиле, вырытой вблизи церковных с ген, где уже было похоронено много священников этого старого прихода. На их железных крестах — на всех без исключения — значилось: «Här hvilar...»[13]
Могилу засыпали члены приходского совета, и затем па свежий холмик были возложены принесенные из церкви пенки.
Потом провожающие собрались перед церковью в ожидании своих экипажей. Там стояла и руустинна, поддерживаемая под руку сыном. Вдруг из толпы простонародья вышел Халме и направился к руустинне. «Что это? Неужели он собирается заговорить с руустинной? Так и есть!..»
Викки Кивиоя не находил себе места:
— Смотрите на этого... Нет, да ты погляди на этого дьявола! Неужели он подойдет к ней? Да! Берет за руку, так. словно... Ну, черт побери, что за парень! Ну надо же иметь столько....
И действительно, Халме приблизился к руустинне нарочито неторопливым шагом, высоко держа голову и на ходу снимая перчатку. Он и одет был как господин, даже лучше многих присутствующих господ, так как на нем был костюм собственной работы, а портной он был превосходный. Он снял шляпу, отвесил глубокий поклон и громко произнес:
— Уважаемая руустинна! Позвольте мне обратиться к вам в качестве одного из прихожан — несомненно, многие прихожане присоединятся ко мне — и выразить свое глубокое сочувствие вашему великому горю.
Растроганная руустинна поблагодарила, а Халме поклонился еще раз, надел шляпу и так же с достоинством отошел на свое место. Господа зашептались по-шведски. Все взоры были обращены к Халме, а сыновья покойного пробста отвечали на многочисленные вопросы гостей. При этом много раз повторялось слово «джентльмен». Халме, несомненно, услышал его и понял, но ни один мускул не дрогнул на его лице, хранившем выражение важного достоинства.
Люди почтительно расступились перед ним.
— Ну кто бы поверил, что он так просто подойдет со своим сочувствием! — шептал Вихтори.
И даже Отто вынужден был признать:
— Ловко он это...
Затем все уселись в экипажи и поехали в пасторат. Последним на своей повозке ехал Юсси, так и не сняв котелка.
Работники с семьями пили кофе в людской избе, а почетные гости пили и ели в гостиной большого дома. Все же руустинна зашла в избу сказать людям несколько слов. Она даже погладила по голове сыновей Коскела, заставив Алму покраснеть от удовольствия. Затем пришли господин судья с супругой и роздали всем черные, траурные конфеты, на которых был напечатан стих из писания.
После кофе господа гуляли по двору, оживленно беседуя о чем угодно, только не о покойном. Юсси успел к тому времени запрячь экипаж и в ожидании первых отъезжающих стоял во дворе, равнодушно слушая беседу господина судьи с кем-то из гостей.
— Слова, слова... Язык обогащается, и новые слова подбираются по мере того, как в них возникает потребность. Как видишь — а вернее сказать, как слышишь, — я в состоянии выразить любую мысль по-фински. И даже ты меня отлично понимаешь, хотя, по лености своей, ты никогда толком не учил родного языка.
— А как быть, по-твоему, с социальной стороной этой проблемы? Ведь национальное пробуждение, о котором вы хлопочете, не является одним лишь пробуждением языка. Недостаточное просвещение хуже, нежели отсутствие просвещения... Оно порождает недовольство.
— Возможно. Но к чему поведет длительное сохранение существующего положения вещей? Неужели ты действительно веришь, что эта стоячая вода так и останется неподвижной? Что все останется неизменным и ты со своим языком будешь по-прежнему жить отдельно от народа? По-твоему, достаточно обучить народ грамоте ровно настолько, чтобы человек умел расписываться, читать переведенные на финский язык параграфы законов, трактующие о его обязанностях, и понимать, что два да два — четыре. Но не думай, что он этим удовлетворится. Со временем он узнает, что четыре да четыре составляет восемь. И лучше нам самим обучить его этому, а не ждать, чтобы он нашел себе других учителей.
— Таких, как Вригт[14], ты имеешь в виду? Но они уже и сейчас ссорятся между собой.
— Разумеется. Но я не думаю о социализме. Нас это не касается. Это проблема индустриальных стран. Перед нами стоит вопрос государственности. Положение наше всё ухудшается, и мы совершенно бессильны помешать этому. пока народ остается темным. А русские могут напичкать его чем угодно — вот что я имел в виду. Мы непременно должны взять на себя руководство народом,а это возможно лишь с помощью его родного языка. Без финского языка мы лишены связи с народом. Пока еще он нем. Вот, посмотри-ка на этого человека с лошадьми: он погружен в бездумную апатию, но он может очнуться, и вовсе не безразлично, кто разбудит его.
Хотя Юсси и не слышал слов, но по обращенным на него взглядам понял, что речь шла о нем, и он опустил глаза.
— А меня больше занимает его нелепая шляпа, чем довольно абстрактный вопрос о том, кто его разбудит.
— Ха-ха-ха! Это старый котелок моего брата. Нам пришлось одеть его, так
