её на произвол судьбы. Поодаль стояла и суетливо крестилась старуха в вязаном пальто.
Чёрный ноябрь торопил поскорее завершить похоронные формальности. Брызнул дождь, окропив слезами щёки Альбины. Лицо покойной прикрыли вуалью, а сверху полированной крышкой красного дерева. Гроб водрузили на катафалк. Расселись по машинам. И так получилось, что и в последний свой путь Альбина Гурьева отправилась снова одна. Почти одна – на лавке у гроба вместе с Ирой оказалась лишь старуха-соседка в вязаном пальто, не проронившая за всю дорогу до кладбища ни единого слова.
Когда первые комья земли застучали о крышку гроба, небо над могилой порвалось. Невесомые тополиные пушинки закружились в неистовом танце. Белые бабочки с обтрёпанными крыльями колотились в обтянутые трауром спины, садились на цветы и замирали. Снег засыпал чёрную землю, и стало светлее. А может, светлее стало оттого, что навсегда закончилось Алино одиночество. И страх, и боль. Все плохое закончилось. А когда заканчивается плохое – начинается хорошее. По-другому и быть не может, – думала Ирина, глядя в бесконечно белое небо.
Чужие письма
Термос был старый, китайский, с дутой стеклянной колбой и расплывшимся от частого мытья драконом. Он сохранился со времён дачных чаепитий, когда на одурманенной зноем и ароматом варенья веранде собиралась вся окрестная детвора, наслышанная о маминых пирожках с вишней. Почему термос, а не чайник? Мама считала, что в термосе крепче заваривается чай и дольше не остывает. А детям было всё равно – они приходили на пирожки.
Лида аккуратно отвинтила мятую жестяную крышку, чутко следуя извивам полустёртой резьбы, налила до краёв чашку с невнятным голубым пятном на месте бывшего василька. Чашка, ровесница термосу, мельхиоровая ложечка с царапинами от гвоздя, которым пятилетняя Лида пыталась отчистить благородную чернь, – эти старые вещи из дома в Каменке были для Лиды тем самым мостиком, что соединяет человека с его прошлым. До Каменки – пять тысяч вёрст, до детства – треть века вспять…
Лида придвинула к себе коробку свежих, принесённых дежурным писем и стала быстро перебирать конверты, пока не нашла нужный. Знакомый почерк выводил: Василенко Андрею Петровичу и добавлял в скобках (лично в руки). Но «лично в руки» не получалось – сперва с содержимым конверта должна ознакомиться инспектор Белозерцева, и только потом листок попадал в те самые руки. Лидия была цензором тюремных писем.
Эта редкая профессия досталась Лиде вместе с поздним замужеством. Супруг– Николай Павлович Белозерцев, начальник колонии, человек серьёзный и основательный, – не знал, чем занять тоскующую по дому жену. В посёлке из общественных мест кроме тюрьмы – фельдшерский пункт и почта. Школу закрыли, детей сотрудников колонии возили в райцентр на автобусе. Белозерцевой предлагали место учителя русского и служебную машину, но трястись по ухабам каждый день не позволяло здоровье. Своих детей у Белозерцевых не было. Выдержав без работы полгода, Лидия согласилась читать сочинения – только не школьные, а тюремные. Первое время она по инерции исправляла ошибки, но вскоре научилась не обращать на них внимания. Читать чужие письма было неловко, будто в замочную скважину подглядываешь, но Лида свыклась – однообразие текстов притупило в ней чувство вины. В письмах Белозерцева искала запрещённые темы, зашифрованные в словах и цифрах преступные замыслы, а с некоторых пор и ненормативную лексику (в тюремной переписке запретили употреблять мат – почти одновременно с разрешением использовать его в художественной литературе). Что-то она вымарывала, что-то показывала тюремному психологу, подозрительное передавала в оперативный отдел. Работа давно превратилась в рутину, отвлекающую, впрочем, от круговерти надоедливых мыслей. Но однажды в руки цензора попало странное письмо.
В то утро, после ссоры с мужем из-за сбежавшего кофе, она молча стёрла с плиты бурую лужу, залила доверху старый термос и, отказавшись от машины, пошла на работу пешком.
Сизый, бесснежный ноябрь перекатывал по мёрзлой земле сухие листья. Уцелевшие обречённо дрожали на ветру, ожидая своей участи. По ту сторону железной дороги хмурится окоченевший без снега лес. Здесь мёрзли все. Лида знала: как ни оденься – всё равно замёрзнешь. Климат такой. Вот и носила с собой термос.
Кивнув дежурному, Белозерцева прошла через КПП, поднялась по гулкой лестнице на второй этаж, открыла ключом выстуженный за ночь кабинет и после первой согревающей чашки чая погрузилась в привычную работу. В одном из писем жена заключённого Телегина бранила мужа за перепрятанные без её ведома деньги. В другом – дочь жаловалась отцу на жадность отчима. В третьем – «заочная невеста» уговаривала своего «зайчика» потерпеть ещё пару месяцев, не подозревая, что у «зайчика» ещё две такие невесты в разных городах… Были в тюремных письмах перечни вложенных в посылки вещей, назидания хворающих родственников, требования дать развод и срочно жениться, оповещения о беременности, угрозы и обещания, просьбы и планы «новой жизни» после освобождения.
Отхлебнув из кружки, Лида привычным движением идеально отточенного ножа вскрыла очередной конверт:
«Дорогой Андрюша! Сынок! Я люблю тебя и горжусь тобой! – писала неизвестная мать. – Знай, ты поступил, как настоящий мужчина. Твой отец сделал бы так же. Все мы в руках судьбы – твоя сила оказалась фатальной для негодяя. Но если бы ты прошёл мимо, возможно, погибла бы та девушка, которую ты защитил. Я молюсь за тебя и прошу Бога простить твой невольный грех. И ты молись, сын».
Лида откинулась на спинку стула – такие письма не попадались ей прежде. Прочла обратный адрес: Белгород – совсем недалеко от Каменки. Белозерцева стала читать дальше, но уже не так, как остальные письма.
«Сынок, твою тетрадку я нашла, и уже переношу первые главы в компьютер. Не очень быстро это у меня получается – зрение плохое, да и руки непослушные стали. Кнопки всё время путаю. Ну ничего, приноровлюсь. Ты можешь передавать мне рукопись в письмах, это разрешено. А я буду потихоньку перепечатывать. Не останавливайся, сынок, пиши! Этот год пройдёт, жизнь продолжится…».
Белозерцева отложила письмо – кто может простить человеку все без исключения грехи, включая смертные? – только любящая мать, да Господь Бог. А её, Лиду, и прощать теперь уж некому – мамы нет три года. И самой ей некого прощать…
Она потёрла сухие глаза и набрала номер тюремного психолога.
– Фёдор Николаевич, у вас есть что-нибудь на Василенко из третьего отряда?
– Подождите минутку, сейчас гляну, – в трубке послышалось клацанье клавиш. – Ничего, только первичная беседа была. Василенко Андрей Петрович, 1970-ого года рождения, 109-ая статья, осуждён на год. Прибыл к нам две недели назад. Что-то в письмах не так? – в голосе
