Алена Смирягина
Дорогая Бредун!
Портфель купли светло-коричневый с маленькой блестящей застежкой. Кроме нее на портфеле не было ничего — ни зайца из «Ну, погоди!», ни круглобокого Вини-Пуха, ни енота «От улыбки хмурый день светлей». Скучный был портфель. Я немного расстроилась, но родителям не сказала.
На белый фартук бабушка нашила толстое кружево, на жиденькие волосы-пушок привязали огромный бант — гофрированный, праздничный, белый. Еще были два узких коричневых банта с тонкой окантовкой, но это «на каждый день», «на будни», которые начнутся со второго сентября.
Для меня, ребенка, который никогда не был в детском саду, первое сентября первого класса показалось днем чудовищным и страшным. Огромное здание школы с полутемными лестницами, громкая торжественная музыка, чья-то рыдающая от переполнивших чувств бабушка, общий туалет с кафельным предбанником, и люди — очень много людей разных возрастов и назначений, от мелких вертлявых одноклассников до строгих взрослых — учителей и уборщиц. Мне было страшно и одиноко, я лихорадочно пыталась сообразить, что бы такое придумать, чтобы завтра в школу не пойти, чтобы никогда не наступил этот самый «каждый день», на который были отложены скромные коричневые банты.
Меня посадили за вторую парту. За первую сажали отличниц и детей со слабым зрением, за последние — неформальных лидеров и неисправимых двоечников. Серые мыши вроде меня сидели за вторыми и третьими партами в компании двоечников, которых еще надеялись исправить, — на них надо было воздействовать примером хорошего поведения и старательной учебы.
«Учительницу первую мою» звали Анастасия Тарасовна. Ей было тогда, наверное, под шестьдесят, она была полной рыхлой женщиной с густыми черными бровями и маленьким тугим кукишем темных с проседью волос. Анастасия Тарасовна носила строгие простые платья с брошами. Однотонное ли платье, в сумрачно ли синих цветах — обязательно крупная брошь на вырезе. Эти броши гипнотизировали меня, как удав кроликов. Я могла весь урок следить за перемещением очередного янтарного паука в пространстве, совершенно не слушая, что в это время говорит Анастасия Тарасовна. Наверное, она была неплохой учительницей, наверняка работала в школе давно. Первого сентября она показала, как надо сложить руки на парте — правую на левую, а если что сказать хочешь — эту верхнюю правую руку следует поднять под углом 90 градусов к парте. Так я со сложенными руками все три года начальной школы и просидела. Читала лучше всех, писала аккуратно, все задания выполняла в срок. А руку так ни разу и не подняла, — отвечала, только если вызывали. Видимо, я была идеальной ученицей для Анастасии Тарасовны, потому как табель она мне рисовала отличный — и по успеваемости, и по поведению.
Сначала со мной сидел Паша Козенко. Он был двоечником и хулиганом, но я его не боялась по одной простой причине — мы были почти соседи, и даже иногда играли вместе. За год до того, как я пошла в школу, мы переехали в Днепропетровск, и папа купил покосившийся дом-мазанку с большим участком у старой цыганки. Купил, чтобы построить на том месте новый дом — светлый, большой, в два этажа, где жили бы долго и счастливо дети, и внуки, а родители старели бы медленно и чинно, в достатке и покое. Та старая цыганка приходилась Паше Козенко родной бабушкой. У нее был сын Степан, могучий мужик с орлиным взором и кудрями до плеч, — Пашкин отец. Он женился на русской, маленькой полноватой женщине с косым глазом. У них было двое детей — высокая как модель гулящая красавица Ленка и маленький двоечник Паша, мой первый сосед по парте. Они жили через три дома от нас, и Пашкина бабушка — старая и страшная, как баба-яга, в многоярусных цветастых юбках, в черном платке с алыми розами, из-под которого выбивались мохнатой паутиной седые жесткие волосы — эта колоритная бабушка часто ходила по дороге вдоль наших окон. Звенели золотые серьги толстыми кольцами в ее ушах, дымила старая трубка во рту. Трубку цыганка вынимала только, когда хотела проклясть свою невестку — тетю Люду, Пашину мать. Проклинала она ее громко — на всю улицу, смачно и красиво — почти без мата, но так виртуозно, что замер бы в благоговейном трепете любой собиратель фольклора. Пашину бабку боялись, говорили, что сглазит и порчу наведет — только глянет. Кто знает… Старая цыганка прожила почти до ста лет, пережила весь свой табор и проклинаемую невестку. Говорили, что хорошо она относилась только к моей маме, потому что мама с ней всегда здоровалась. И улыбалась, говорят. А старая ведьма улыбалась ей в ответ, не вынимая замусоленной трубки изо рта. Мою маму она тоже пережила…
Еще забегая вперед, скажу, что лет в 16 Пашка сел в тюрьму, вернее, попал в колонию для несовершеннолетних преступников, если я ничего не путаю, — за воровство и разбой.
Но это все случится потом, а первого сентября 1979 года об этом никто еще не знал и не догадывался.
После нового года, когда началась третья четверть, нас пересадили. Пашка попал на камчатку, видимо, как утративший доверие, когда стало ясно, что положительному влиянию он не поддается, а ко мне посадили мою тайную любовь — Костю Сплендора. Он тоже был двоечником, но парнем видным, высоким, как по мне — красавцем писаным. Костя был белобрыс и конопат, но брови имел черные и широкие, а ресницы длинные и пушистые как у восточных принцесс. На меня он не обращал внимания, даже жеваной бумагой плевался в других девочек, через весь класс. Хотя, казалось бы — до меня рукой подать, плюйся — не хочу. Помню, как он забрал у девочки, которая сидела сзади, пенал. Та попыталась вернуть свое, но Костя лег на парту, прикрыв добычу собственным телом, а девочка обижалась, плакала и все пыталась Костю с пенала стащить. Так они возились, пока не появилась Анастасия Тарасовна и не восстановила справедливость. На следующем уроке я вытащила свой пенал — красивый, желтый, с маленькими красными счетами на внутренней стороне крышки. Вытащила и поставила на парту, ближе к Костиной половине. Пенал так и простоял весь урок, завлекая соседа внутренним содержанием — сине-белой резинкой, простыми карандашами и металлической шариковой ручкой с полуоблупившейся аббревиатурой ГБСМП (городская больница скорой медицинской помощи), которую принес мне с работы папа. Все было напрасно, Костю Сплендора не интересовали ни внутреннее содержание, ни внешняя привлекательность моего пенала.
