Отец, конечно, все равно продал бы, да никто не давал за нее ни гроша. Из шкуры Лийсы сделали Аксели сапоги.
Мальчик сошел с дороги и остановился. Он не смел идти дальше, так как ему строго-настрого было наказано: За Маттину елку — ни шагу!» Под этой елкой заснул нищий Матти, а потом его увезли на лошади в село, и он там помер. Аксели смутно помнил Матти. Старик несколько раз к ним заходил, потому что был земляком отца.
Послышался стук таратайки. Отец закончил отработку н пасторате. «Там о яровом севе пока и не помышляют, потому как пробст тяжко болен, а руустинна[12] дела не знает». И еще отец сказал, что приказчик «чешется». Аксели не понял, что это значит, но в голосе отца было презрение. Отец не хочет ввязываться в эти дела, потому что не знает, как тут вообще все обернется».
Когда показалась лошадь и повозка отца, Аксели встал v обочины и замер. Весело бежать навстречу отцу нельзя. Вообще он побаивался отца, потому что тот мигом мог рассердиться. Поравнявшись с ним, отец остановил лошадь:
— A-а... Хочешь прокатиться?
Голос отца звучал спокойно, но лицо его было сурово. Аксели влез в таратайку и уселся рядом с отцом. Отец дал ему вожжи, но вдруг заметил рукавицы и спросил возмущенно:
— А рукавицы зачем у тебя? Нынче руки и так не озябнут.
Аксели опустил глаза и ответил едва слышно:
— Мама дала.
Отец ничего не сказал на это, и на минуту воцарилось неловкое молчание. Удовольствие держать вожжи было отравлено. Вилппу, чуя стойло, бежал легкой размашистой рысью, и таратайка раскачивалась так, что можно было вывалиться, если не держаться рукой за сиденье.
— Вот он и помер, — задумчиво произнес отец.
— Та-ак, — ответил Аксели.
— Увидим, что-то теперь будет.
Сын не отвечал ничего, так как понял по тону отца, что тот и не ждет ответа. Миновав ригу, они подкатили под окно, в котором виднелась голова Алекси. Отец дал Аксели править до конца.
— Ну, а теперь как?
Мальчик потянул вожжи на себя, откинувшись назад всем телом, потому что длины рук ему не хватало, и завернул коня таким образом, чтобы повозка задом подошла к воротам каретника. Отцовская рука несколько раз беспокойно протягивалась к вожжам, но ее вмешательства не потребовалось. Теперь оставалось самое трудное: въехать задом в каретник.
— Назад... Вилппу, назад!
Это сошло не так гладко, потому что Вилппу, пятясь, старался завернуть повозку. Все же въехали, не задев ворот.
— Вот так... Только вожжи надо держать крепче, чтобы сразу осадить коня, если завернет не туда.
Аксели мужичком соскочил с повозки. Отцовская похвала прибавляла ему солидности, и он, обойдя лошадь, стал распрягать с другой стороны. Освободив оглоблю, он не бросил ее, а изо всех сил старался опустить плавно: пусть отец убедится, что он, Аксели, тут не просто для видимости. Затем отец снял с коня упряжь, и Вилппу сам пошел в конюшню. Он громко фыркал и встряхивал гривой, нюхая землю, но валяться не стал. Они пошли за ним, и, пока отец привязывал повод, Аксели напоил коня.
Отец отправился за сеном. Набрал по обыкновению большую охапку, но потом стал отбавлять понемногу, пока не пришлось опять добавлять. И каждый раз он внимательно оценивал ее на вес и на глаз. Уходя из конюшни, отец и сын на прощанье ласково шлепнули Вилппу по крупу. Конь торопливо оглянулся и снова с жадностью принялся за свое сено.
Они шли друг за другом след в след: впереди отец, сгорбленный, скособоченный, а позади сын. Этот шагал, как взрослый мужчина, небрежно помахивая рукавицами, подвешенными за ремешки на указательный палец. Так они вошли в избу.
Когда Юсси возвращался домой, они с Алмой, по твердо установившемуся обычаю, не обменивались ни единым < ловом, а только вопросительно глядели друг на друга, чтобы удостовериться, все ли обстоит по-прежнему. Затем Юсси вешал на место картуз. Обыкновенно он садился на скамью и долго молчал. Но на этот раз он, едва войдя, сказал как бы про себя:
— Отошел, значит.
Алма не удивилась. Судя по всему, они оба ждали этого.
— Когда?
— В три часа пополудни. Попросил, чтобы его посадили, сказал, что лежа не может вздохнуть. Они его подняли, а он вдруг повис у них на руках и помер.
Алма помолчала, а потом произнесла обычную фразу, которой люди утешают себя, стараясь стряхнуть с души тайный ужас перед смертью:
— Ему теперь лучше... отмаялся. Ведь какие муки терпел. — Затем добавила жалостно, по-женски: — Такой добрый был человек... И нам добро сделал... Царство ему небесное.
— Да... Как-то оно дальше будет?
— Может, так и пойдет по-старому? С чего ему меняться?
— С чего!.. Да с чего угодно. Контракт написан так, что он имел силу только при жизни Валлена. А новый пастор возьмет да и решит по-своему.
— Надо было все-таки поговорить с ним, когда вышло разрешение заключать контракты на пятьдесят лет...
— Я говорил, да он слушал с неохотой...
Действительно, несколько лет назад вышел закон, предоставлявший распорядителям церковных имений право заключать с торппарями арендные договоры на пятьдесят лет. Узнав об этом, Юсси просил пробста оформить с ним договор на такой срок. Но пробст, видимо, не желал переписывать контракта. Он твердил, что Юсси нечего беспокоиться. Это нежелание пробста объяснялось отчасти тем, что, как ему было известно, в приходском совете его и так уж упрекали за небрежное ведение церковного хозяйства. Поэтому он решил не связывать своего преемника долгосрочным контрактом, не надеясь получить одобрение приходского совета.
Юсси не отставал от него, но пробст и не возражал, даже как будто соглашался, однако оформление договора всякий раз откладывал. Когда же он слег, Юсси уже не смел приставать к нему со своей просьбой, так как это было бы все равно что напоминать пробсту о близкой смерти.
И вот теперь он остался без контракта и без всякого подтверждения своих прав.
Все же Алма просто по свойству характера была склонна верить, что все будет хорошо. А кроме того, она считала, что раз их хозяином будет священник, то им не нужно бояться несправедливости.
— Неужели служитель божий станет творить произвол?
— Кто их знает... хоть попов, хоть пономарей...
В тот вечер они больше не говорили об этом, но на сердце у обоих было тяжко. Когда мальчики затеяли было возню, отец так цыкнул
