собственное тяжелое дыхание. Но Юсси вставал возмущенный, разгневанный:
— Ух!.. Эко тут... колдобины кругом!..
Отужинав, он некоторое время сидел неподвижно. Говорить не было сил, и даже для Аксели у него не находилось ничего кроме усталой, вымученной улыбки.
Алма исподтишка поглядывала на мужа, чувствуя к нему жалость, но боялась сказать хоть слово, зная, что любое замечание могло только рассердить его. Впрочем, она полностью освободила Юсси от всякой другой работы в торппе. Сама колола дрова, кормила и даже запрягала лошадь и делала необходимые перевозки по двору — часто с вожжами в одной руке, и с ребенком — в другой. Она одна мяла, трепала, и чесала лен, пряла вечерами допоздна, когда уже и сын, и Юсси спали. И нередко Юсси засыпал вечером под шарканье Алминых чесалок, а утром просыпался под жужжание прялки. Заморозок явился для них предостережением, и они решили бороться не на жизнь, а на смерть. Юсси принял вызов судьбы с мрачной яростью, Алма же — кротко и даже с легким сердцем.
Алма относилась к работе не так, как Юсси. Целыми днями она трудилась спокойно и без спешки. Она то уходила, то приходила, что-то уносила и приносила вовсе без того жадного стремления поскорее закончить работу и увидеть готовый результат, как это было у Юсси. Кружась как белка в колесе, управляясь со всеми домашними хлопотами и в то же время напевая, она обдумывала между прочим, какие работы можно совместить, за что взяться и в каком порядке. Идя за чем-нибудь, она заодно относила и то, что следовало убрать. Благодаря этой повседневной спокойной продуманности и разумному порядку во всем работа у нее спорилась. Установив станок, она и ткать успевала как бы между делом. Каждую свободную минуту она использовала для тканья.
— Хоть два удара челнока сделаю — и то польза, и то полотна прибавляется, чем зря ждать, пока вода закипит,— говорила она Юсси, удивлявшемуся, что она садится к станку, чтобы всего лишь несколько раз прогнать взад и вперед челнок.
И постепенно у них в доме накапливалось все необходимое. «Прибавочная стоимость» рождалась в хозяйстве Коскела неуклонно, так как производили они больше, чем потребляли.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
Бревенчатые стены построек уже стали серыми. На крышах там и сям поблескивала свежая дранка заплат. Дорожки во дворе переплелись сложным узором. Под окнами, по обе стороны крыльца с навесом, росло по розовому кусту. Розы были взяты в Кививуори. Лишь кое-где по углам заросшего травой подворья остались полусгнившие пни — немые свидетели того, что некогда место это было покрыто густым лесом. О том же говорили большие груды сухих корней, видневшиеся по краям полей. Их все еще не успели сжечь.
По обе стороны ручья раскинулись поля, обнесенные и изгородями; дальше, на бывшем болоте, открывалось обширное возделанное пространство, на краю которого стоял серый бревенчатый сарай. Правда, за этой распаханной площадью еще далеко тянулось неосвоенное болото, но, рассеченное надвое глубокой канавой и почти очищенное от поросли, оно уже подсохло и казалось теперь огромной плоской пустошью, утыканной не выкорчеванными пнями.
Зелень озимой ржи ярко сверкала в лучах вечернего солнца. Освободившиеся из-под снега пашни лежали черным сукном, а на покосах еще сохранился бурый цвет травы, побитой морозом. По краям болота под укрытием ельника белели языки снега.
Семилетний Аксели гулял по двору. Он только что вырвался на волю: мама пришла, подоив, и освободила его от обязанности присматривать за братом, Алекси шел третий годик. Так объясняли Аксели, но его это не интересовало. Какая разница если ему все равно приходится нянчить брата, когда отец и мать уходят? А скоро еще им привезут сестру. Так сказала мама, а отец говорит, что невозможно знать заранее, кого привезут. И вообще не следует задавать лишних вопросов. Конечно, сам Аксели уже прекрасно знал, что детей ниоткуда не привозят, а просто они выходят из маминого живота.
Мама разрешила ему надеть кожаные рукавицы — настоящие, совсем как у больших. На них даже есть ремешки, за которые их можно подвесить на ручку вьюшки сушиться. Понарошку, конечно, потому что мочить рукавицы все равно не позволят. И в них нельзя браться за что-нибудь грязное. Рукавицы подарила тетя Кививуори, когда Аксели исполнилось семь лет. А сшил их дядя Кививуори. Это крестные Аксели. Там, в Кививуори, у Янне и Оскара уже есть сестра — Элина. Теперь такую же должны привезти и к ним, хотя лучше бы не привозили.
Ведь ему же придется ее нянчить. И так уж он ума не приложит, чем бы занять Алекси, когда они остаются вдвоем. Выйти нельзя. Самое большое, что позволено,— это встать коленями на лавку и смотреть в окно. Во дворе столько интересного!
Но вот вернулась мама, и он отпущен на волю. Как легко делать речки из луж — стоит только прорыть каблуком канавку. Но это занятие пришлось оставить, потому что распахнулась дверь и мама крикнула:
— Не смей пачкать сапоги! Вылезай из лужи!
Аксели подчинился. Потом он пошел по дороге в сторону большака и пастората. Дверь риги была открыта, но заглянуть в ее черный провал было страшновато. В ригах водятся привидения, потому что туда кладут покойников. Правда, в их риге никогда не лежал покойник, но все-таки рига есть рига. За нею начинается ельник, где живут сороки. Пускай бы Кустаа-Волк перестрелял их, чтобы не трещали, чем так шататься по лесам со своим ружьем.
Он однажды застрелил волка и оттого получил такое прозвище. Где он его подстрелил? Неизвестно. Но ему пришлось побывать где-то далеко, на Кудыкиной горе. Аксели не знал, что это за Кудыкина гора такая и где она находится. Но слышал, что туда телят не гоняют и небо там решетчатое.
Он шел и шел по дороге, рассматривал следы своих сапог на свежерассыпанном песке. Песок рассыпал по дороге отец. Он заранее, еще зимой, привез его и свалил вдоль обочины одинаковыми горками. Эта дорога ежегодно доставляла отцу много хлопот и все еще не была как следует готова. Недаром отец любит повторять пословицу: «Работая, работы не кончишь». И в пасторате он должен отрабатывать три дня в неделю — из них два дня с конем. Л в парной упряжке Вилппу всегда достается тянуть одному, потому что пасторатский конь—бездельник, каких мало. Бедняжка Лийса издохла, вернее ее прикончили, гак как она была слишком стара, а мама не хотела ее продавать.
