и бесстрашие, — с некоторой иронией произнес Олег.
Генка, так звали его, узнал Олег — слез с подоконника, глянул на него очень внимательно и произнес:
— Я временно тут. Вообще! Помнить надо о временности всего, — он засмеялся и пошел выбрасывать стаканчик в урну.
А Олег пошел, в сильном раздумье, к себе.
И правда. Чего бояться. Сутулишься. Он зашел к себе в кабинет и долго смотрел на летающие самолетики. Там, за лесом.
Он вышел из кабинета, быстро прошел к месту Гены, снял наушники с его коротко стриженой головы.
— Там спортивная школа по пилотажу.
И вдруг, неожиданно, пожал мягкую, почти детскую руку пацана.
— Спасибо себе.
Вернулся к себе и, боясь передумать, написал заявление об уходе. И, не дожидаясь чьих-то решений, пошел вон из офиса.
Олег вдруг почувствовал невероятное облегчение, как будто глиняный кувшин страха, в котором он сидел все это время, разбился. Олег даже невольно отряхнулся.
Он рассказал за ужином жене подробности своего увольнения. И обалдевшем лице шефа. И об этом пареньке из будущего, и рассказал это так весело и с таким смехом, что жена прерывала иногда его, как ночью, когда пугалась его смеха во сне.
Пье-де-пульная тетрадь,
12 ноября 2020
Стена
Феликс и сам понимал, что чего-то не хватает им в отношениях. Казалось всё мирным и прекрасным. Позади был развод. Но прошел он очень интеллигентно, никто ничего не делил. Обошлось без взаимных претензий. На том и кончились их, тянувшиеся два десятилетия, узы, которые больше смахивали на вериги. И добровольно носить эти вериги Феликс, ну совсем, не хотел.
Поэтому, освободясь, выйдя из зала суда, он готов стрижом взлететь, прочеркнуть иероглифы нового счастья в небе — и лететь, лететь, не присаживаясь, как это умеют делать только стрижи.
Чтобы составить пару этой птахе он был тяжеловат, поэтому он сел в свой черный джип и укатил. Быстро-быстро. Так боялся он, что какая-то случайность остановит его и вернет в семейную непогодь.
За ту сторону семьи он был спокоен. Сыны выросли, обеспечивали себя сами, да и мать не бросят. И это было нормально. И то, и это — всё было нормально. И новые отношения ликовали свою победу, только Феликс получил новую и весьма странную зависимость.
Он и дня не мог прожить без звонка в прежний дом.
Там снимали трубку и весьма невежливо бранились, и не очень хотели с ним общаться. А он — хотел. И ничего не мог с этим поделать, поскольку придти и поговорить с женой бывшей он не мог, он сам себе не разрешал такой визит.
Недостойным ему казалось переступать порог дома, который он столь немилостиво оставил. Но позвонить-то он мог.
И он звонил. Утром, днем, вечером, пока не слышал голос, знакомой интонации которого он так щедро радовался.
Вот и сейчас, сидя в доме их общих когда-то друзей, ему крошились в память обрывки прошлого. Он даже сидел на том стуле, венском, с изысканной спинкой, который обожала она.
Садилась под светлый круг торшера, и этот свет выглядел сиянием у нее над головой.
«Ну и что, ну — сидела. Забудь», — говорил ему друг Виктор. — «Мало ли кто и где сидел. У тебя же всё хорошо?»
И, не дождавшись ответа, опрокинул стопочку водки, переключил канал телевизора на политическое шоу.
Феликс же на дух не выносил любые шоу. Считая их дурной самодеятельностью. Он взял сигареты со стола, вышел на лестницу покурить как бы.
Но вышел он — позвонить. Конечно, к ней. Он хотел, чтобы она привыкла к его частым звонкам, к возможности хотя бы нормально общаться. Он не понимал её неукротимости.
Она сняла трубку и вдруг смилостивилась, и позволила себе длинный монолог.
Он вслушивался и с трудом понимал, что говорит она о стене. О высокой, безоконной и страшной, в их дворе.
Стена была сплошной, незыблемой, капитальной, без единого окошка в ней. Тянулась по периметру и была окрашена в рыжий цвет. «Охряный» — как сказала жена.
— Ты помнишь нашу охрянку? Ну, так вот, я давно в окно не выглядывала, а тут выглянула, а там — окна пробиты. На целый этаж окон. Со ставеньками жалюзовыми. Белыми. Как на Кипре, помнишь?
Феликс не понял, чему так она рада, этим окошкам и ставенькам.
Но, вслушиваясь в прежнюю веселую звонкую интонацию в голосе жены, он не стал спрашивать ни о чем, боялся спугнуть мажорную ее тональность.
И еще ему было приятно, что вспомнила она об их последней поездке в Венецию. Там они сидели в таверне с такими вот ставеньками и ели вкусную какую-то рыбку.
— Представляешь, — всё еще взволнованно говорила жена. — Прорубили окна в старом фонде. Мы-то думали, что нельзя, а оказалось можно, — радовалась она.
Он ничего не понимал в её рассуждениях, но поинтересовался, почему ее это так волнует.
— Оказывается, всё можно. А помнишь, мы хотели, когда вселились, нам отказали.
Он этого ничего не помнил, его не интересовали чьи-то окна. Стена эта охряная. Он все это уже забыл, вот только бы голос ее многозначительный, многокрасочный — слушал и слушал.
Но она не дала ему такой возможности.
— Ты не помнишь, как нам не разрешили окно в стене проделать? Ну, знаешь, — она положила трубку.
«Вот опять!» — подумал Феликс. — «Что, зачем, почему».
Он со злостью выплюнул окурок.
Но, возвращаясь от друзей, он сделал круг и проехал мимо их дома и этой стены. Стена была на месте, закрывая звездное небо, но в уголке этой мрачности светились окошки милым теплым светом.
Феликс даже сосчитал их. Аж семь их случилось. И даже он смог разглядеть ставеньки, о которых говорила жена. Они белели невпопад как-то, но как бы предвещая этой стене еще много окон и много света. И еще было окошко маленькое круглое — ванной, скорее всего.
«Трудно ей было толком рассказать. Бестолково говорит всегда», — с досадой подумалось Феликсу. И он решил завтра с утра позвонить, и они подумают вместе об окошке в длинной, бесконечно-глухой стене их квартиры. Раз теперь можно.
Феликс повеселел от этой мысли, сел в машину и поехал домой. Жил он в новом престижном доме, со сплошной стеклянной стеной. И в доме от этого было много света, солнца и звезд по ночам.
И не надо было заморачиваться какими-то пробуравленными в толстой стене окошками и радоваться нелепым, в этом городе, ставенькам-жалюзи. И еще Феликс почему-то удрученно предположил, если бы им удалось в темной своей
