перед швейцаром.
— А неплохо, — разом сказали мы.
На следующий день мы озирались в квартире Марианны. Рассказать о квартире не могу — не хватает высшего образования.
Наша картина стояла на рогульке, а мы с Васей сидели на подушках, вделанных в детские стульчики. Нам дали по журнальчику: мне про женские купальники, а Васе — на арабском языке.
Марианна с теми же подругами — Мэри и Гертой — грациозно перестали дышать у нашего полотна.
Мы с Васей переглянулись и в душе покраснели.
— Есть ли у нее название? — шепотом спросила Марианна.
— А как же! «Беспросветно-косметическая любовь как она есть», — быстренько ввернул Вася.
Я бульдогом взглянул на него.
— О-о-о! — застонали дамочки и бросились на меня.
Я подставил грудь, на которой они и повисли. Марианна вопросила потусторонним голосом:
— Теря! Это последнее слово абстракционизма?
— Да, это мое первое и последнее слово.
Вася, как услышал «Теря», затрясся вместе со стульчиком.
Я пальцами впился ему в последний позвонок, и Вася изобразил на лице мысль.
— Прошу на коктейль, — изогнула ручку Марианна,
— На компот? — переспросил Вася.
Мы прошли в другую комнату к длинному столу у стенки без единого стула. Переминаясь, как в очереди, мы взяли в зубы по соломинке. Вася стал давиться, и его бокал покрылся цветными пузырями. А мне Марианна предложила допить коктейль на тахте в гостиной.
Мы оказались в уголке под вроде бы кактусом. Ее глаза светились полумраком. Я понял, что это любовь, и тоже засветился.
Очнулись мы от пещерного голоса Васи, который прошибал капитальную стенку:
— Половина Эрмитажа принадлежит малярной кисти Тери!
Я рванулся к Васе. Он стоял между Мэри и Гертой. В одной руке у него трепыхалась рюмочка с лимонадом, в другой сиял фужер с компотом, то есть с коктейлем.
Дамочки взахлеб спрашивали Васю:
— Василь, как сейчас модно отделывать квартиры?
— Сейчас модно оклеивать стены дубленками.
Я деликатно извинился за его сельскохозяйственное поведение.
Заявив, что нас ждет пара натурщиков, я выволок Васю.
С этого все и началось. Я всегда был интересен в смысле развития. Ажурно говоря, моя грудная клетка ходуном трепетала перед женщинами и культурной жизнью. В Марианне было как то, так и другое. Короче, полюбил я ее несовременной любовью. Как сказал Вася, всеми жабрами души. Еще короче — с получки женился на ней.
Свадьба была на уровне. Вася фужерами пил дорогой компот и всем по секрету сообщал, что я опустившийся сын Левитана. Затем он сделал предложение Мэри с Гертой и расплакался.
И вот началась моя семейная жизнь. Для начала Марианна отрастила мне рыжую бородку и купила фуфайку с бечевкой.
Потом выгнала Васю как заурядного. По вечерам нас видели везде. Мы делали зубастую улыбку известному артисту, пили коктейли у неизвестного писателя, на нас бросались экспонаты собачьей выставки, и гардеробщик «Метрополя» испуганно принимал мою бечевку.
Есть мы не ели. Пожуем стоя бутербродов, а перед сном кофейку, Марианна вырабатывала западноевропейскую фигуру.
Родился у нас сын по имени Меркурий. Отправили мы его куда-то к родственникам, а сами потопали на выставку не то керамики, не то ботаники.
По пятницам мы принимали гостей. Я сидел в фуфайке и бороде, теребил на своем стане бечевку и спрашивал, что новенького в искусстве. Стареньким мы не интересовались.
Выпив за искусство по рюмочке шампанского, Марианна предлагала отдыхать по-простонародному. Мэри и Герты снимали белые перчатки, Вадики и Додики — пиджаки, а я шел за семечками. Мы пили квас, рассказывали анекдоты и играли в «бутылочку».
К концу вечера я обнаружил Марианну в зарослях того самого кактуса с Додиком. Мне хотелось придавить их цветочной кадкой, но я уже знал, что ревнуют только скобари.
Злобно смотрел я на картину своей кисти, висевшую на видном месте.
Но бывали и у меня светленькие вечерочки — я убегал к Васе.
Мы заходили в столовую, и я с удовольствием ел щи. Вася тяжело вздыхал:
— Ну а в баню вы ходите?
— Это, Вася, не модно. Мы принимаем душ в полиэтиленовых колпаках.
Васино лицо глупело от жалости, и он заказывал мне третью тарелку щей. Я-то знал от Марианны, что жалость — чувство вульгарное.
— Культура, Вася, тоже требует жертв, — бодренько говорил я.
— Погибнешь ты, Терентий...
Я прятал глаза и быстренько прощался.
Мне надо было поцеловать руку у Мэри, погулять на ночь с собачкой Дэзи, выпить стакан капустного сока через соломинку и поговорить ни о чем по белому телефону с Додиком.
Но если вы услышите, что мужчина приятной внешности сжег на улице картину и свою бороду и получил за это пятнадцать суток, — знайте, что это я вернулся в гараж.
Письмо токаря девушкам с красивыми глазами
Вы передо мной — голубые, ясные, распахнутые, как у Золушки на балу. Или черные, живые, как расплавленный антрацит. А вот карие, задумчивые, затуманенные... Вы современно обведены и оттенены. В общем, красивые вы.
Вот вас я и боюсь. А во мне восемьдесят килограммов, рост сто семьдесят девять, занимаюсь самбо, дружинник и дело имею с металлом.
Думаете, мне очень надо, чтобы колбаса была тонко нарезана? Я и так сжую. Думаете, мне уж так необходимы модные ботинки? Для мужчины это мелочь. Думаете, мне в ресторане нужен именно лангет? Я могу и одноглазую камбалу. Думаете, во Дворце бракосочетаний мне обязательно требуется Мендельсон? Я бы женился и под «Катюшу».
А что мне нужно?
Я вхожу в гостиницу небольшого городка и неуверенно подбредаю к девушке. Цвет ее глаз неизвестен, потому что она их не поднимает.
— Здравствуйте. Скажите, есть ли номера?
Она молчит, хотя ее чудные ресницы упираются в мою грудь.
— Кха-кхе!— демонстративно давлюсь я.
— Гражданин, отойдите! Номеров нет.
Ну конечно, голубые, распахнутые, как у Золушки на балу. Только голос, как у ее мачехи.
— Скажите, пожалуйста...
— Гражданин, не мешайте работать! — рявкает она уже голосом подвыпившей ведьмы.
На меня смотрят люди, и все мои восемьдесят килограммов краснеют, как мякоть арбуза.
— Может, где-нибудь...
— Нигде! — режет она.
Не нужен мне уже номер. А что мне нужно?
Я набираю справочное и спрашиваю, когда отходит поезд.
— Бурлюм-бурлюм, — отвечает справочное. Набираю еще раз и переспрашиваю.
—
