мальчик... Делай, что задумал.
В глубине маленьких глаз Юсси заблестел огонек, и лицо его смягчилось едва скрываемой улыбкой.
— Так, значит, я могу взять все болото? И оба берега ручья?
Пробст снисходительно усмехнулся, видя такое рвение, и сказал:
— Бери, бери... Сколько осилишь. Но покамест хватит с тебя и одного берега.
— А как насчет арендного договора?
— Потом, потом! Я притеснять тебя не стану, хе-хе…
— Благодарствую! Я уж постараюсь…
Пробст опять стал серьезным:
— Ну, ну! Ладно. Но помни: все твои труды — ничто, коли не будет над тобою благословения. Оно необходимо... Ибо оно сеть благословение!..
Юсси слушал с почтительным благоговением, как и подобает доброму прихожанину, губы его беззвучно шевелились, словно он поддакивал пробсту. Затем он поклонился и, выходя, заметил, что пробст с вожделением смотрит на свой диван, уже позабыв о Юсси и о его болоте.
Юсси пошел через двор, через дорогу — в свой уголок, туда, где он жил с тех пор, как женился на Алме. Это была ветхая, покосившаяся избенка, крытая берестой, долго пустовавшая и готовая развалиться. Труба дала трещину, кирпичи наверху расползались, а один кирпич даже свалился на крышу и там потихоньку крошился. Невелики хоромы - четырехстенный сруб да реденькие дощатые сени.
Весь вечер Юсси с Алмой строили планы. Прикидывали, сколько их денег хранится у пробста и сколько придется потратить,— и как будто на все им прекрасно хватало. Ведь имели же они воображение, и оно, несмотря на суровую школу будней, готово было в такую минуту порвать любы цепи.
Юсси вышел в сени. Там, за банными вениками и кадкой для толокна были спрятаны мотыга и лопата. А за ними, еще надежнее припрятанная, лежала старая подержанная ось от телеги-двуколки. Она была куплена на аукционе два года назад и темным вечером принесена сюда, в ветхую избушку в углу пасторской усадьбы. Ее надо было надежно укрыть от чужих глаз, чтобы никто ни о чем не догадался. Чтобы в глубокой тайне сохранить мечту, ныне становящуюся реальной, мечту, родившуюся не сейчас и не вдруг — о чем свидетельствовала эта давно припасенная ось.
Юсси попробовал рукой острие мотыги. Ему не терпелось начать работу, и он охотно отправился бы на болото сейчас же, ни минуты не медля.
Алма была на пять лет моложе мужа. В этой молчаливой, кроткой женщине таилась большая внутренняя сила. В глубине ее ласковых карих глаз, казалось, никогда не угасал мягкий свет. А и этот вечер взгляд ее был особенно мягким и теплым.
Долго лежали они без сна, и только теперь Юсси рассказал жене все: и о том, как можно почти без труда осушить болото — стоит лишь повытаскать камни «порогов» да углубить русло ручья (удивительно, что до сих пор это никому не приходило в голову!), — и о том, как хорошо разместятся на пригорке все постройки. А земля на болоте — лучшей желать нельзя. Там и мха, почитай, вовсе нет. Сразу под осокой — черный, могучий перегной.
— Но надо выправить бумагу, прежде чем он догадается об этом.
Шел сентябрь 1884 года. Опустилась темная ночь. Избушку обступила густая, недвижная тишина. Она припала к окнам, прислушиваясь и завидуя счастью двух людей. И за что им такое счастье?
II
Еще не занялся сырой и туманный сентябрьский рассвет, когда Юсси с мотыгой и лопатой вышел из дому. Час подумаешь — неделю работы сбережешь. Юсси долго стоял над оврагом и думал. Он уже представлял себе все до мельчайших подробностей. Ведь творец сначала создает мысленный образ, а уже затем воплощает его. Юсси в последний раз мысленно сравнивал то, что есть, с тем, что будет, как бы измеряя путь, который нужно пройти. Дикую стихию следовало преобразовать согласно разумному замыслу. И вот судьба привела к болоту человека и сказала: «Он сделает».
Он взял тяжелую деревянную с железной оковкой лопату и спустился в овраг, туда, где кончались «пороги». Поставив лопату, он нажал всей тяжестью тела и сразу вогнал ее в землю, прошептав:
— Вот так и... нач...нем.
Так это и началось. Весь в глине, мокрый от пота и нескончаемого дождя, Юсси рыл на дне оврага канаву, углубляя ручей и подбираясь к «порогам». Он рыл и рыл, пока не дошел до валунов. Тут уж, как говорится, одними плечами не возьмешь, надо, чтобы и на плечах кое-что было. Но Юсси смекалки не занимать. Он приспосабливал жерди, делал рычаги да скаты и с их помощью выкатывал наверх тяжелые валуны. А когда попадалась неподъемная глыба, обкапывал ее кругом, и она уходила глубже в землю либо сползала в сторону.
Силы на то, чтобы ворочать камни, у Юсси хватало. Он не родился великаном, но был, что называется, крепко сколочен, а главное — в этом кряжистом, жилистом теле обитал могучий дух, умевший выжать из него все, что только можно. Когда же напряжение достигало предела, когда каждая мышца трепетала, отдавая последний остаток силы, а требовался еще рывок, то из какого-то чудесного тайника вдруг появлялись новые силы. Глаза Юсси застилала тусклая неподвижная пелена, губы сводила судорожная гримаса, в которой было что-то жестокое,— и камень выкатывался наверх.
Около полудня он делал передышку, снимал с сука котомку с провизией и садился обедать. В котомке был хлеб, кислое молоко да кусок соленого леща величиной с пол-ладони) Рыба лежала в берестяной масленке, как особое лакомство. Алма, конечно, могла бы раздобыть и маслица. по едва она намекнула на это, как между бровей мужа легла суровая складка. Даже кислое молоко в синей, толстого стекла бутылке и то разбавлялось водой. Потому, что Юсси был скуп. Таким он был всегда, а теперь и подавно нужно будет экономить во всем — ведь на болото придется затратить годы тяжелого труда, ничего за это не получая. Зато черного ржаного хлеба в котомке было вдоволь, и Юсси ел его, не жалея. Не оттого что не ценил хлеба, а просто он знал: иначе не вытащить ему валунов со дна оврага. За едой он все думал о том, сколько сделано, сколько остается сделать и сколько уже съедено запасов. И при этом особенно горько, мучительно обидно было сознавать, что люди судачат о его скупости. Он знал, что над ним втихомолку посмеиваются. Впрочем, никто не хотел его всерьез этим обидеть — смешная скупость Юсси казалась людям только лишней примечательной черточкой его характера. А он был человеком известным
