закатное солнышко вызолотило избу. Снег на дворе, прихваченный вечерним морозцем, уже стал покрываться корочкой наста. Но сосульки на стрехе еще роняли радужные капли. Ослепительно ясное синее небо пело о весне.
Когда Прийта ушла, Юсси присел на кровать в ногах у Алмы. Ребенок запищал и замахал кулачками.
— Чего тебе, Аксели?
— Ты даже имя для него припас?
— Давно уже. Звать его Аксель Йоханнес.
Алма не возражала. Она принялась нянчить ребенка так ловко и умело, словно всю жизнь только этим и занималась. С ее бледного, усталого лица не сходила улыбка. Юсси понял, что эта улыбка относится не к нему и даже не к ребенку; казалось, она сошла в этот будничный мир откуда-то издалека, как золотой луч света, как это разлитое сияние прозрачного пасхального вечера.
Исполнение давнишней мечты осветило простое крестьянское лицо Алмы, сияло в ее карих глазах. Рассыпавшаяся коса мягко лежала на ее груди, мерно вздымавшейся под льняным полотном рубахи.
— Посмотри-ка на этот маленький кулачок!
Лицо Юсси расплылось в улыбке, смущенной и глуповатой.
IV
Следующие дни пролетели в каком-то праздничном угаре. Прийта принесла кофе. За нею и за пакетом кофе явились в Коскела женщины, желавшие посмотреть ребенка. Алма дружила с ними еще девушкой. Они входили в избу немного робко, потому что Юсси после женитьбы разлучил Алму с прежними товарками и они его побаивались. Зато Алма была им искренне рада. Наконец-то она сравнялась с другими! Теперь она могла угостить их чашкой кофе и, лежа в постели, мирно и спокойно разговаривать обо всем на свете. Женщины хвалили ее и ребенка, до небес превозносили торппу и даже для Юсси нашли доброе слово.
Юсси чувствовал себя среди них лишним, и все это бабье сборище не слишком ему нравилось. Но ради Алмы приходилось терпеть. К тому же Прийта первые дни почти не отходила от роженицы, а в ее присутствии он предпочитал помалкивать. У Прийты была своя беда. Сорванец Кустаа мог хоть кого свести с ума. Он купил ружье и теперь бредил охотой. Бросил конфирмационную школу, и пробст уже выговаривал матери, а что она могла поделать?
— Ох, с этим парнем я еще хлебну горя... И дернуло же меня спутаться с его отцом, хрычом окаянным!.. Ведь столько времени обходилась, и вот на тебе! Но он уж больно долго увивался, обхаживал да поглаживал... в конце-то концов голова и закружилась.
Через несколько дней Алма встала с постели, и Прийта перестала навещать их. Юсси тотчас же прекратил все угощения. Он восстановил прежние порядки и крепко взял хозяйство в свои руки. Гости больше не появлялись. Пакет с кофе Юсси спрятал подальше.
— Надо оставить для крестин.
Алма словно ничего не замечала. Сын был для нее важнее всех кумушек и кофе. Напевая, ходила она по дому, довольная своими новыми занятиями, а если муж ворчал, она просто не обращала на него внимания. Сын их даже сблизил. Он был новой связью между ними, мостиком, соединявшим их.
Они посоветовались, кого пригласить в кумовья. Хотели было просить пробста, но не осмелились. Наконец решили поговорить с Кививуори, хотя Алма немного побаивалась Анны.
Она такая гордая. Смотрит на нас свысока, потому как хозяйская дочь.
И все же в конце концов обратились к ним. И Анна вовсе не оказалась гордой. Она так дружески приняла их, что робость Алмы вмиг исчезла.
А когда они все вместе возвращались из пастората, Анна была молчаливой и грустной. Она не жаловалась, но Юсси с Алмой догадались, что Отто в чем-то провинился. Анна всю дорогу не разговаривала с мужем, а если и взглянет на него, то с гневом и обидой в глазах. Наверно, Отто нагрубил пробсту.
Конечно, как водится на крестинах, говорили о детях, н Анна вздохнула:
— Да. Мы им даем жизнь... Но труден их путь в царство божие!
— А нет ли туда другого пути, полегче? — задал вопрос Отто, но Анна только поджала губы, показывая, что не желает отвечать ему.
Когда кум с кумой ушли, Алма сказала:
— Видно, ей с Отто не больно-то сладко живется. А сколько разговоров было, когда они поженились! Как, мол, этой Анне достался такой красивый муж? А видно, с красотой-то с его ей не сладко.
— Чего уж. Тоже мне ангельская душа. Такие замашки не для жены торппаря... В Кививуори все было не по ней: сразу и окна принялась красить, и во дворе все перерыла не хуже курицы. Понаделала грядки да клумбы вокруг каждого камня.
— Разве это грех, если человек старается немножко прибрать да украсить кругом себя?
Алма, как видно, была на стороне кумы.
— Он такой тихий, послушный ребенок! — говорила Алма.
Отчасти это было правдой. Аксели мог часами беззвучно лежать в своей корзине, следя глазами за маленькими событиями, попадавшими в круг его зрения: то муха проползет по краю корзины, то задрожит солнечный зайчик. Зато если уж малыш поднимал крик, то орал долго и отчаянно. Ему было всего лишь несколько недель, но он уже, когда сердился, весь выгибался дугой и отчаянно брыкался, выражая этим всю глубину своего гнева. В таких случаях Юсси совсем терялся; он не знал, что делать, и кричал на сына, забывая, что это грудной ребенок:
— Перестань верещать сейчас же, не то худо будет!
Юсси не любил оставаться за няньку, но все же частенько ему не удавалось этого избежать, так как Алме приходилось отлучаться из дому по делам. К счастью для Юсси, никто не видел, как он возится с ребенком. Он, например, никогда не был хорошим певцом, но к чему не прибегнешь в крайности? И если Аксели слушал все-таки колыбельные в его исполнении, то, вероятно, лишь потому, что звуки эти были совершенно ни на что не похожи. Особенно боялся Юсси брать ребенка на руки, а уж если брал, то держал его очень неловко, думая только о том, как бы не уронить. Когда возвращалась Алма, он отдавал ей сына с такой радостью, словно избавился от величайшей напасти.
Летом мальчика брали в поле. Его оставляли в корзине где-нибудь неподалеку и то и дело подбегали посмотреть на пего, чтобы, не дай бог, змея не заползла ему в рот, к через рот и в самое сердце — ведь и такие случаи, говорят, бывали...
Как только управлялись с полевыми работами, постройкой изгородей, уборкой сена и прочими неотложными делами, брались опять за
