Много работает и вечно устает – из тех, кто не умеет расслабляться, не волноваться и перекладывать свои заботы на других – похоже, что ей вечно не хватает времени… «Вот только не ревнуй, – сказал он мысленно Марии, – это не бес в ребро – простое любопытство, ведь я неплохо знал ее отца». Все дни блуждания по карте в поисках их последней общей гавани, и в самолете, и уже на Корфу, вдыхая запахи сухих олив и мягких испарений моря, он говорил и говорил с Марией: «…сейчас немного прикорну с дороги – и вперед: оглядываться, рыскать, осваиваться, а вечером всё опишу тебе подробно».
В тот день Тихонину особо нечего было описывать: он заспался, и когда Амалия взялась проводить его короткой дорогой к берегу, на Корфу уже пали сумерки. На улочке, словно стекавшей вниз с холма и застывшей светлой лавой меж низких, тесно слипшихся друг с другом белых деревенских домиков и ничем от них не отличимых апартаментов для туристов, на маленькой, как лужа, площади перед желтой церковью и колокольней с циферблатом – и дальше, на кривом и крутом спуске к узкому шоссе они почти не встретили людей. Шоссе, которым был насквозь прошит весь остров с севера на юг, было, напротив, оживленным: пришлось, его перебегая, приноравливаться к медленному звучному потоку нетерпеливых, несмотря на зной, автомобилей, мотороллеров и велосипедов.
И вторая, и первая береговые линии новехоньких, приземистых пансионатов, огороженных высоко постриженными зарослями белых, розовых и красных бугенвиллей с рододендронами, – были не по-летнему безлюдны и тихи; долгий вытянутый пляж был почти пуст: мало кто полеживал на выставленных длинными рядами лежаках, лишь кое-где в темнеющей воде и вдоль линии ленивого прибоя пошевеливались редкие фигурки отдыхающих, превращаясь прямо на глазах в фиолетовые тени…
– Пандемия; к нам почти не едут, – проговорила Амалия. – Не знаю, выйду по нулям к концу сезона или вообще окажусь в убытке – о прибыли я даже не мечтаю… Мне-то полегче, чем другим: я живу по большей части постоянными клиентами, они, кто может, все слетаются ко мне при всяких обстоятельствах, как к себе домой: они уже друзья… еще – друзья друзей или, как вы, друзья отца, и я со всеми вами продержусь, наверное… но разорятся у нас многие.
– Дома вокруг должны подешеветь, – предположил Тихонин.
– Да, но не сразу. Мы здесь сначала понадеемся, что вирус рассосется и забудется, мы побарахтаемся, как вот эти мальчики. – Она глядела вскользь из-под руки на компанию подростков, которые, мелькая пятками и переворачиваясь, ввинчивались в воду и, не побыв на глубине и полминуты, выныривали с плеском, криком и плевками на медную поверхность. – Да, побарахтаемся и потихонечку начнем сбрасывать недвижимость, как кожу. Чтобы понять, что нет надежды, и ничего уже не будет и деваться некуда, нужно еще немного времени. И если вы решили покупать здесь дом, советую приехать через год.
– Боюсь, у меня нет года… – Амалия словно споткнулась, и Тихонин поторопился ее успокоить: – Нет, я вполне здоров. Но год – это для меня невозможно долго… Боюсь, соломинка порвется, сон прервется, и я сорвусь, то есть проснусь, неважно…
– Наверное, я пойду, – мягко перебила его Амалия, невольно обернувшись и поискав глазами колокольню с циферблатом – его стрелки вдали, на верху холма были, однако, неразличимы под угасающим над ними солнцем. – Удачно отдохнуть. Найти, купить, не прогадать; будут вопросы или проблемы – обращайтесь.
Она сбросила сандалии и, подхватив их, быстро пошла прочь, босая, по песку. Разулся и Тихонин – и пошел бродить вдоль моря, по кромке вяло шевелящейся воды… Вернулся затемно; до полуночи сидел в «Таверне» на холме, невдалеке от церкви с колокольней – с тарелкой тушенной в овощах козлятины и с кувшином белого вина. Наутро взял в аренду «ситроен» в прокатной фирме у шоссе – маленький и маломощный, как большинство автомобилей на узеньких дорогах Корфу, и начал свои поиски с ближайшей к Мораитике деревне Мессонги: там, как успела разузнать Амалия, еще с весны был выставлен участок на продажу.
Воздух Мессонги звенел цикадами, и первое, что понял о себе Тихонин, припарковав машину в тощей предполуденной тени супермаркета, была совершенная невозможность куда-то устремляться, что-то выискивать, расспрашивать и хлопотать о чем угодно в этом немыслимом, немолчном звучном зное. Но долго заниматься поисками не пришлось: согласно схеме, нарисованной Амалией на бланке пансионата, участок оказался в десяти шагах от супермаркета, при дороге, и был отгорожен от нее мятой стальной сеткой, обросшей колючей вьющейся травой с редкими синими цветами. Под самой сеткой у дороги выстроилась небольшая вереница машин с австрийскими, румынскими, итальянскими и греческими номерами. Поверх их жарких крыш Тихонин разглядел обширную лужайку размером с два футбольных поля – неприбранную, сплошь устланную сухой и спутанной травой, зато с тремя десятками олив, разбросанных по всей лужайке и очень старых, судя по охвату причудливо корявых и приземистых стволов. В поисках ворот или какой-нибудь калитки он свернул за угол, на разбитую по-деревенски и сухо утрамбованную дорожку, ведущую к близким холмам; калитки не нашел, но по ту сторону сетчатой ограды увидел старую крепкую женщину в цветастом вылинявшем халате, подвязанном на животе, – она возилась с помидорной рассадой на маленьком, в пять грядок, огороде, разбитом меж двумя оливами на краю участка. Она не была похожа на его владелицу: кроме помидорных грядок на участке нигде не было видно следов ее заботы. Тихонин попытался с ней заговорить поверх ограды, но женщина лишь улыбалась и, похоже было, не ему: каким-то своим мыслям – было похоже, она его даже и не слышала… Сквозь сонный громкий звон цикад Тихонин попытался докричаться до нее – она не откликнулась опять, продолжая чему-то в себе улыбаться… Тихонину подумалось, что в Мессонги не понимают по-английски, но улыбчивая женщина не отозвалась ни на немецкий, ни на итальянский. Греческим он не владел совсем, а на турецком, который худо-бедно знал, он к ней обратиться не решился. Отважился спросить по-русски, где ему найти хозяина участка, – она выпрямилась, словно проснувшись, и, продолжая улыбаться, произнесла старательно, словно заученную по бумажке и давно затверженную фразу:
– Калимера[1], товарищ. Иди прямо пляж, там Атанасио. Спасибо, товарищ, – потом запахнула халат под грудью, поправила на животе узел хлястика, вновь склонилась над своими помидорами и принялась ножницами обрезать пасынки.
Вернувшись на дорогу, Тихонин без труда набрел на вымощенный мраморными плитами проход меж двух-трех лавочек, двух-трех кафе и вдоль развала пляжных сувениров вышел к морю, уже успев измаяться жарой. Цикад здесь слышно не было, но тихая вода, казалось, отражала каждый голос на малолюдном пляже, возвращая его стальным вибрирующим звоном. Тихонин нырнул в тень тряпичного навеса над верандой ближайшего к пляжному песку кафе и сел за столик лицом к морю, спиной к стене, успев на ней заметить длинный термометр: красный его столбик уже вытянулся вверх до сорока девяти градусов по Цельсию. Прежде чем сделать заказ, Тихонин спросил раскормленного официанта, по виду старшего школьника, знает ли он Анастасио.
– Атанасио, – поправил школьник, не задумываясь, и, словно не желая продолжить разговор, исчез.
Тихонин лишь пожал плечами. Он был в тени и никуда не торопился. Оглядывал из-под навеса гладкую, натянутую, будто пленка, поверхность моря, безлюдный серый старый деревянный пирс, цепь неподвижных маленьких оранжевых буйков, вытянутую вдаль от берега, и маленькие, как буйки, головы редких пловцов, разбросанные по
