в нашем специальном файле; никто пока не выделил ее, чтобы нажать delete. Когда-нибудь потом она будет совсем доступна – если к тому времени потомки, с их вечной вожжой под хвост, вдруг не сотрут ее в мгновение ока; если не очистят память и от файла, и от всех ему подобных файлов; если и вовсе не отключат всюду электричество – тогда уже ничего нигде не будет.
Скажем одно: никто пока не знает, как письма оказались в этом файле за семью паролями, и приходилось слышать, будто среди нас есть семеро избранников, хранящих лишь по одному паролю каждый, но имена этих хранителей нам неизвестны. То немногое, за истинность чего мы все готовы поручиться, дошло до нас по воле самого Тихонина, в его же пересказе.
Где-то в середине мая девятнадцатого года Мария сообщила о своем решении вновь обрести его – теперь уже навеки.
Она доверилась ему и для начала доверила придумать, где им вдвоем устроиться, чтобы быть счастливыми и не унывать. Он первым делом развернул перед собой географическую карту мира, простился мысленно со всем своим пройденным маршрутом, непрямым и лишенным цели, – и прикинул кое-как, сверяясь с банковской историей, сколько было заработано в пути. Активы не впечатляли, но и не грозили нищетой, а что было накоплено – не обещало ренты по гроб жизни, но было достаточным, чтобы не в рассрочку, в любом не претендующем на роскошь из отмеченных на карте дивном месте огородить шматок пейзажа с видами, достойными повседневного взора Марии, – там выкупить или построить дом, внутри удобный и просторный, снаружи – сдержанный, не наглый, без вызова тому, что называют вкусом и традицией. Америка, крутые мегаполисы планеты – не подходили по обоюдному умолчанию. Россия не рассматривалась; Тихонин в письмах словно бы оправдывался, пусть Мария с ним не спорила: «Наша Россия хороша, и много в ней где хорошо жить, даже дышать в ней полной грудью, на ходу, на бегу да наспех, но в ней страшно укореняться: где не обрубит, там сгноит любые корни». Где и какой виделась Марии их будущая жизнь, она впрямую не высказывала; Тихонин даже полюбил вычитывать ее желания, как говорили раньше, между строк, – выуживать и находить в ее посланиях намеки, проговорки, догадываться о ее мечтах, ею самой, быть может, не определенных, и следовать своим догадкам.
Он догадался даже не мечтать о тропиках, в которых, правда, не бывал: кипящий жир солнца, липнущая сырость, эти слепящие цвета, все эти джунгли, где не продерешься сквозь колючки и лианы, а под ногами – то шипит, то что-то подозрительно елозит; все эти крики, вопли птиц и обезьян, и комары, и ливни по полгода – всё это, может, и прекрасно, но для тех, кто помоложе: «…а мы с тобой не то чтобы стары, но – годы, годы, годы», – он улыбался с грустью и растроганно, когда это писал, и она не стала спорить.
То же и Австралия. Там хорошо бы вместе побывать, но как там жить двум непривычным к ней, уже пожившим людям? Куда ни обернись – конца не видно: везде горячая и красная, как Марс, земля, и никого кругом не встретишь, а звери – да, забавные, но все-таки довольно странные, как не земные… Другое дело Новая Зеландия, где климат и пейзажи могли б Марию восхитить, но она не восхитилась и впервые написала не обиняками, а со всей прямотой:
«Тихоня, не дури. Пусть ты перекати-поле, и я голь перекатная, но мы оба европейцы. Ты прав в одном – что мы уже не молоды (о чем, по правде, мог бы умолчать): нам надо где бы потеплее, то есть и Норвегию не предлагай».
Тихонин заметался, пока лишь только взглядом, по европейской карте: Болгария, Испания и Черногория – там слишком много русских, Хорватия – там слишком много немцев, Италия и Франция – там слишком много всех.
«Как тебе Греция?» – спросил он у Марии в одном из писем – в ответном было что угодно и обо всем, но не было ответа… Прошел почти что месяц, прежде чем Мария вдруг его спросила: «Как там наша Греция?» И выходило, что она была согласна сразу – настолько, что даже не сочла нужным об этом сообщить как о само собой разумеющемся.
Тихонин написал ей: «Съезжу, посмотрю» – и съездил.
В Афинах он успел и раньше побывать, тогда ему там не понравилось: дело, ради которого он там оказался, не задалось и обломалось; полдня прошло в бесплодной спешке и сновании в распаренной толпе; город показался грязноватым; люди во дворах и окнах – сплошь крикливыми, – он улетел, даже не поднявшись на Акрополь.
…Из всего, что предлагала карта Греции, его вначале привлек Крит, но, по отзыву Марии, там было слишком много американцев. От островов поменьше, что в Ионическом море, что в Эгейском, в глазах рябило, так их было много, – Тихонину для выбора маршрута своей поездки к тем морям понадобилась Википедия. Заглядывая в завтрашний день, он рассчитывал увидеть его долгим, и взгляд его остановился на Икарии: «Я узнал из Википедии, – спешил он сообщить Марии, – что на этом островке живут одни лишь долгожители, и большинство из них – до 93-х лет. Мы сможем постараться там дожить до ста и тем самым наверстать время нашей сорокалетней разлуки с точностью до года. Я думаю уже на той неделе отправиться туда и все устроить».
«Тихоня, не спеши, – ответила Мария. – Я тоже заглянула в Википедию. Да, икарийцы живут долго, но их там слишком мало, всего лишь восемь тысяч с чем-то человек на двести с небольшим квадратных миль. Я в Айове такую жизнь видала: ты знаешь всех, все знают тебя, поговорить уже ни с кем не хочется. Пойми, мне толпы не нужны, но мне нужны люди». И Тихонин заказал билет на плотно населенный, но и не великий остров Корфу – еще и потому, что туда можно долететь, не пересаживаясь в Афинах.
В аэропорту Керкиры его встретила Амалия, дочь одного из наших, в прошлом летчика: когда-то жизнь свела его с Тихониным в Узбекистане; теперь он жил в Салониках, а его дочь держала небольшой пансионат в деревне Мораитика, на крутом холме, неподалеку от Керкиры. Она поселила Тихонина в верхнем номере с видом – поверх плоских крыш – на море; там, за морем, туманом над водой повисла гряда гор материка. Недолго вглядываясь с белого балкона в их слабые очертания, Тихонин услышал за спиной негромкий и привычно беспокойный голос хозяйки:
– Сейчас у меня тихо; вам понравится.
– Что, бывает шумно? – из вежливости спросил Тихонин.
– Редко, – ответила Амалия. – Только когда итальянцы. Не отдыхают, а оттягиваются. Орут, пьют, пляшут, не спят и другим не дают. И после них всё в номере вверх дном.
Тихонин не сдержал смех и обернулся:
– Простите. Вспомнил, как когда-то мы с вашим отцом оттягивались в Хумсане… Это в Узбекистане, там тоже небольшие горы.
– Я знаю. Я оттуда, только вас не помню: была маленькой или еще не родилась… Вы отдыхайте. Будут вопросы – заходите в офис, я освобожусь через полчасика: надо вселить поляков. Отец звонил, велел во всем вам помогать, да я и сама… Вы дверь оставили открытой; здесь опасаться нечего, но я закрою за собой.
Она оставила его наедине с пейзажем, но прежде, чем вышла из номера, Тихонин успел мельком оглядеть ее в сумраке комнаты. Молодая, сухая и упругая.
