были большія. Вдоль одной стѣны шла длинная лавка, раздѣленная на маленькія сидѣнья, вѣроятно для служительскаго сословія. Посрединѣ жандармъ снималъ въ эту минуту шинель съ вертляваго адъютанта, завитаго барашкомъ.
— Это, батюшка, крикнулъ Горшкову Гриневъ, замѣчательный офицеръ. Ихъ тутъ двое состоитъ при губернаторѣ. И такой феноменъ: одинъ глупѣе по понедѣльникамъ и четвергамъ; а другой по пятницамъ и воскресеньямъ.
— Ха, ха, ха! разразился Горшковъ.
Адъютантъ презрительно взглянувъ на студентовъ, звякнулъ саблей и отправился въ кресла
— Да что ныньче идетъ-то? спрашивалъ Телепневъ, отправляясь за Гриневымъ въ кассу.
— Ныньче комедь — первый сортъ! Материнское благословеніе или бѣдность и честь. Стрѣлкина тутъ, батюшка, такъ играетъ, что у васъ всѣ поджилки затрясутся!
Взяли билеты, по совѣту Гринева, въ четвертомъ ряду.
— Съ этого ряда, внушалъ онъ юношамъ, проходя въ кресла, начинается студенческая публика. Тутъ-то самые цѣнители и есть. А всего лучше бы въ раекъ затесаться.
Театральная зала показалась нашимъ юношамъ, очень приличной. Ложи были висячія, разрисованы разными цѣвницами и дудками и чуть ли не отдѣланы бархатомъ. Кресла, обитыя краснымъ сукномъ, съ проходомъ по срединѣ и по бокамъ. На занавѣсѣ изображался университетской дворъ съ анатомическимъ театромъ и памятникомъ, что очень понравилось Горшиову. Ложи бель-этажа были совсѣмъ открытыя; но въ первомъ ярусѣ половина ложъ, противъ сцены, раздѣлены были перегородочками съ занавѣсками, что придавало имъ видъ стойлъ. У Телепнева былъ бинокль и онъ осмотрѣлъ всю публику. Въ ложахъ было два-три помѣщичьихъ семейства, съ большимъ количествомъ дѣтей, какая-то барыня въ красной шали, все незанимательныя личности. Первый ярусъ почти весь былъ занятъ студентами, человѣкъ по семи въ ложѣ; да въ чуланчикахъ виднѣлись купеческія физіономіи и бороды съ женами въ головкахъ. Въ крайней ложѣ перваго яруса, обращенной къ сценѣ сидѣла татарка, закрытая бѣлой фатой, въ блестящей шапкѣ и въ цвѣтной тебетейкѣ. Сзади ея виднѣлась бритая голова молодого татарина въ золотой ермолкѣ. Онъ упирался на палку и бойко поглядывалъ по сторонамъ.
— Это что такое? спросилъ Телепневъ Гринева, указывая па татарскую ложу.
— А это, батюшка, татарскіе дилетанты, Богатый купецъ съ женой — Байбаковъ. Мыло варитъ, жуиръ тоже; вопреки Магомету, тянетъ водку и шампанское.
— А жена его?
— Должно быть уродъ какой-нибудь, — не видалъ. У нихъ у всѣхъ рожа, какъ тарелка, и румянятся до омерзѣнія.
Телепневъ поднялъ бинокль на раекъ. И тамъ мелькали свѣтлыя пуговицы, посреди платочковъ, сибирокъ и татарскихъ ермолокъ. Одна изъ литерныхъ ложъ, оклеенная, какими-то яркими обоями освѣщалась извнутри лампой. Впереди сидѣли двѣ дамы: брюнетка уже не первой молодости съ орлинымъ носомъ и молодая женщина съ чрезвычайно игривой физіономіей. Телепневъ довольно долго смотрѣлъ на нее Свѣтлыя волосы ея были очень шикарно взбиты. Свѣтлый цвѣтъ лица, не много вздернутый носъ, большіе бойкіе глаза, щеки съ ямочками и крупныя полуоткрытыя губы, все это вмѣстѣ давало ей очень пикантную и бросающуюся въ глаза наружность. Дама подняла руку, и на ея длинныхъ бѣлыхъ пальцахъ, безъ перчатки, можно было разглядѣть множество колецъ.
— Кто это? спросилъ Телепневъ Гринева.
— Аристократка какая-то, громко отвѣтилъ Гриневъ, они здѣсь, батюшка, всѣ и въ хвостъ, и въ голову… И Гриневъ махнулъ рукой, не договоривши фразы.
Въ креслахъ было довольно народу. Облокотившись на барьеръ, стояли туземные фешенебели: два завитыхъ адъютанта, какой-то кавалерійскій штабъ-офицеръ, по всѣмъ признакамъ бонъ-виванъ, съ совершенно бараньими глазами, господинъ небольшаго роста съ утиной физіономіей, въ тальмѣ по тогдашней модѣ и съ модной тростью, въ которую вдѣланъ былъ бинокль. Плотный и плечистый баринъ, должно быть, крупный пропріетеръ, съ манерами псаря, громко о чемъ-то бесѣдовалъ съ сѣдымъ старичкомъ въ коричневомъ фракѣ. Съ четвертаго ряда начиналась студенческая публика. Въ креслахъ студенты были поблагообразнѣе: причесанные, съ треугольными шляпами и при шпагахъ. Телепневъ замѣтилъ нѣсколько физіономій, встрѣченныхъ имъ на Черномъ прудѣ.
Горшковъ, въ свою очередь, распрашивалъ обо всемъ Гринева и громко дѣлалъ свои замѣчанія.
— Парижъ, батюшка, Парижъ! вскричалъ Гриневъ и поднялъ руку, чтобы указать на кого-то, но тотчасъ же опустилъ ее и посторонился въ проходѣ.
Инспекторъ студентовъ выступалъ своей танцмейстерской походкой, и съ начальнической граціей кивалъ головой подчиненному юношеству, которое инстинктивно поправляло свои сюртуки и волосы.
— Познакомились съ нашей свиньей въ ермолкѣ? шепнулъ Гриневъ Горшкову.
— Какъ же; да вѣдь мнѣ наплевать, я вольный слушатель.
Инспекторъ раскланялся съ однимъ изъ адъютантовъ, съ старичкомъ во фракѣ и сталъ оглядывать театръ. Мгновенно свѣтлыя пуговицы какъ-то померкли въ райкѣ; а въ ложахъ перваго яруса водворилось больше спокойствія… Глянцовитая физіономія инспектора самодовольно улыбнулась по окончаніи осмотра.
Присутствіе инспектора и общій видъ всей этой вытяжки, не очень-таки нравилась Телепневу. Особенно противны ему были нѣкоторые студентики. Они такъ и показывали всѣмъ красную подкладку своихъ рукавовъ.
Одинъ обратилъ вниманіе Телепнева своимъ краснощекимъ, неизмѣримо глупымъ лицемъ. Въ глазахъ его сіяла какая-то праздничная тупость, Онъ выпялилъ грудь и обдергивалъ все толстую цѣпочку съ огромнѣйшимъ ключемъ.
— „Какъ, должно быть, ему весело!“ подумалъ Телепневъ. И точно въ отвѣтъ на эту мысль, краснощекій студентъ ни съ того, ни съ сего улыбнулся во весь ротъ. Было уже минутъ двадцать восьмаго, а занавѣсь все-таки не поднимали. Въ райкѣ разъ пять уже начиналось хлопанье, но бинокль инспектора смирялъ эти порывы юности. Оркестръ грянулъ увертюру изъ оперы- „Цампа“. Всѣ сѣли въ кресла, и Телепневъ сталъ просматривать афишу. Значились всякія актерскіе фамиліи: был тутъ и господинъ Славскій, и Волынкинъ, и Ленскій, и Звѣздаковъ, и какая-то госпожа Незабудкина. фамиліи двухъ соперницъ — Стрѣлкиной и Прокоповой и актера Славскаго напечатаны были крупными буквами. Въ разсматриваніи афиши принималъ участіе и Горшковъ, которому Гриневъ расписывалъ каждаго актера, завершая каждую сентенцію тѣмъ, что это „большая скотина“.
Два раза прозвѣнѣлъ колокольчикъ и начали „Материнское Благословеніе“. Г-жу Стрѣлкину, при ея выходѣ, встрѣтили, аплодисментами, раекъ и первый ярусъ; англійскіе проборы и красныя подкладки шикали, что привело въ ярость Гринева, и онъ высунулъ даже языкъ краснощекому студенту съ толстой цѣпочкой.
— Скоты! крикнулъ онъ, и положивши шляпу на колѣни, началъ съ неистовствомъ хлопать, причемъ поднялъ руки выше головы.
Телепневъ смотрѣлъ на сцену; но самая пьеса его не занимала, онъ только разглядывалъ актеровъ и обстановку. Давно ужъ онъ не былъ въ театрѣ. Ему припомнились дѣтскіе годы, когда у нихъ, въ большомъ дикомъ домѣ, ѣздили еще въ театръ. Театръ этотъ сгорѣлъ, но Телепневъ его прекрасно помнилъ. Губернскіе остряки называли его театромъ на ватѣ. И въ самомъ дѣлѣ, ложи были точно стеганое одѣяло. А въ коридорахъ полъ выказывалъ такія щели, что сверху внизъ можно было все видѣть. Визжали блоки, нестерпимо несло ламповымъ масломъ; и все-таки всѣ любили этотъ балаганъ, сжились съ
