нимъ, и по зимамъ, кутаясь въ шубы и капоры, утѣшали себя тѣмъ, что еще не очень холодно. И давали тогда все страшныя пьесы: „Терезу женевскую сироту“, „Разбойниковъ“, „Ненависть къ людямъ“, „Рыбаковъ, керугальскихъ“ и Боря прятался всегда за барьеръ, какъ только начинали пускать громъ и молнію. Онъ любилъ театръ, но его рѣдко возили, а потомъ, когда начались въ большомъ домѣ годы болѣзни и тишины — не до театра было.
Г-жа Стрѣлкина показалась Телепневу не дурной. Это была небольшаго роста дѣвушка, плотнаго сложенія, съ коротенькой таліей. Лице ея даже подъ театральными румянами было блѣдновато. Большіе темно-сѣрые глаза, открытый лобъ, не много строгое выраженіе губъ, физіономія вообще не дюжинная. Въ ея манерахъ, конечно, сказывался провинціальный театръ; но все-таки были у ней движенія такой простоты и чувства, которыя отличали ея игру отъ окружающей обстановки.
Первые три акта прошли благополучно, аплодисменты были въ мѣру, только одинъ Гриневъ обругалъ еще кой-кого изъ прокопистовъ. Въ антрактахъ онъ успѣлъ побывать въ буфетѣ и Телепневъ замѣтилъ, что его угреватые щеки все больше и больше разгорались послѣ каждаго посѣщенія буфета.
Началось четвертое дѣйствіе. Послѣ явленія отца Маріи г-жа Стрѣлкина запѣла раздирающимъ голосомъ:
«Въ хижину бѣдную,
Богомъ хранимую,
Скоро ль опять возвращусь?»
Поднялся ужасный громъ стрѣлкистовъ. Гриневъ неистовствовалъ. На четвертый рядъ обратились глаза начальства. Слышны были какіе-то дикіе возгласы. Шиканье только сильнѣе раздражило массу стрѣлкистовъ, и Гриневъ чуть не бросился на однаго бѣлокураго студента, сидѣвшаго позади его въ пятомъ ряду. По окончаніи акта, онъ только было рванулся въ буфетъ, какъ его остановила всемогущая рука инспектора.
— Г. Гриневъ, проговорилъ Ѳедоръ Ивановичъ, вы ведете себя неблагопорядочно.
— Помилуйте, Ѳедоръ Ивановичъ, началъ Гриневъ размахивая руками, зачѣмъ же эти скоты шикаютъ?
Лакированная физіономія инспектора покраснѣла.
— Милостивый государь, проговорилъ онъ ядовитымъ шепотомъ: не угодно ли вамъ отправиться къ дежурному помощнику…
— Да мнѣ совсѣмъ неугодно, прервалъ Гриневъ, потряхивая волосами.
— Если вы осмѣлитесь произнести еще одно слово, прошипѣлъ инспекторъ, то я прикажу вывести васъ.
Гриневъ хотѣлъ было что — то такое отвѣтить, да видно одумался, махнулъ только рукой, и повернувшись налѣво кругомъ, пошелъ въ сѣни, а оттуда въ буфетъ. Инспекторъ, замѣтивъ въ буйствѣ одну изъ ложъ перваго яруса, отправился туда и произвелъ тамъ энергическое внушеніе.
Наши юноши были свидѣтелями арестованія Гринева. Горшкову вся эта сцена показалась очень смѣшною.
— Вотъ и тебя, Воря, возьмутъ! шепталъ Горшковъ; а я, братъ, вольный козакъ. Дѣдушка Абласовъ, ты, не бось дрожишь: начальство — не свой братъ!
— Изъ чего только бѣснуются? проговорилъ тихо Абласовъ.
— Ахъ ты рыба, подлекарскій ты ученикъ! шепталъ Горшковъ, тебя ни что не раззадоритъ.
— Жаль мнѣ Гринева, промолвилъ Телепневъ, такъ, ни за что, попался.
— Планида, братъ, завершилъ Горшковъ, а пора и садиться, вонъ занавѣсъ подымается.
Въ пятомъ актѣ Стрѣлкина играла съ неподдѣльнымъ чувствомъ. Горшковъ, то и дѣло, дергалъ Телепнева за рукавъ и довольно громко восклицалъ: „хорошо, молодцомъ, ай да Стрѣлкина!“ Когда занавѣсъ упалъ, вызовамъ Стрѣлкиной не было конца; прокописты потерпѣли въ этотъ вечеръ полное пораженіе. Они хотя и порывались шикать, но какъ-то нерѣшительно, трусливо, волей-неволей подчиняясь увлеченію пламенныхъ стрѣлкистовъ.
Въ антрактѣ Телепневъ съ Горшковымъ зашли въ бу®етъ. Они увидѣли тамъ Гринева, съ другимъ, какимъ-то студентомъ. Они пили. Собесѣдникъ Гринева былъ вертлявый малый, съ плутовской физіономіей, впалыми развратными глазами и нахальнымъ носомъ.
— А! крикнулъ Гриневъ, завидѣвъ Горшкова съ Телепне* вымъ. Онъ былъ ужъ совсѣмъ готовъ. Малые птенцы, смотрите какъ гибнетъ Гриневъ за любовь къ искусству! Вотъ братъ, Храповъ, обратился онъ къ собутыльнику: славные мальчуганы! Я ихъ беру подъ свое покровительство. Одинъ— артистъ, и онъ ткнулъ на Горшкова, душа — человѣкъ будетъ, а вотъ тотъ немножко баричъ, ну да все-таки славный мальчуганъ. Пейте! крикнулъ онъ юношамъ.
— Вотъ, братъ, Храповъ, какой плюгавый народъ, не пьютъ да и баста! Нѣтъ, я такъ еще въ гимназіи въ пьяномъ видѣ дебоши производилъ. Что вы на меня смотрите, юноши? Вы думаете я испугался той чухонской свиньи? Идемъ, братъ, Храповъ, туда, разворитимъ ему самое сусло! Проко-пистовъ разразимъ!
— Можно всякую штуку устроить, отвѣтилъ съ какой-то мошеннической ужимкой Храповъ.
Телепневъ и Горшковъ двинулись.
— Вы въ кресла юноши, крикнулъ Гриневъ! Искровените свинью въ ермолкѣ, и каждаго подлеца прокописта въ зубецъ, а я сейчасъ явлюсь. Хересу подай!
„Что это за безобразіе!“ думалъ Телепневъ, переходя въ партеръ. Все, что онъ видѣлъ и слышалъ было точно угаръ какой-то.
Водевиль уже начался. Г-жа Прокопова, плѣняла красныя подкладки и по-видимому была очень довольна всей своей особой. Шелъ водевиль „френологъ и Хиромантикъ,“ гдѣ она должна была производить разныя переодѣванья, къ вящшему удовольствію фешенебельной публики. Телепневъ осмотрѣлъ ее въ бинокль. Водевильная примадонна обладала совершенно водевильной наружностью: толстыя щеки, вздернутый носъ, ухмыляющіяся уста, прищуренныя заигрывающія глазки; но при всемъ этомъ, ни какой простоты и очень мало истинной веселости Запѣла г-жа Прокопова какой — то куплетъ и на второмъ стихѣ споткнулась. Стрѣлкисты это подхватили, и одинъ изъ ярыхъ обитателей парадиса, весьма энергически свиснулъ. Въ первомъ ярусѣ раздалось сильное шиканье и Прокопова въ замѣшательствѣ остановилась.
Но красныя подкладки напряглись всѣми силами и неисто-èo захлопали. Адъютанты поддержали ихъ. Г. Прокопова поправилась и снова запѣла куплетъ.
Телепневъ начиналъ чувствовать утомленіе: кривлянье актеровъ не занимало его, въ театрѣ было душно, къ толпѣ онъ не привыкъ; и его поддерживала только довольная, улыбающаяся физіономія Горшкова. Онъ былъ очень радъ, когда занавѣсъ опустился и можно было идти домой. Г-жу Прокопову вызывали фешенебли, но масса осталась совершенно равнодушна. Но этимъ еще не суждено было кончиться спектаклю. Случилось такъ, что наши юноши подвигались за толпой тотчасъ позади инспектора. Онъ выступалъ поглядывая все поверхамъ, гдѣ раздавались еще громкіе студенческіе голоса. Вдругъ у входа въ кресла послышался шумъ.
— Уйдите! кричалъ рѣзкій голосъ.
— Разражу, бормоталъ кто-то въ отвѣтъ.
— Пропустите, господа! прогнусилъ инспекторъ чуя добычу. Наши юноши послѣдовали за нимъ. И вотъ какое зрѣлище увидали они.
У входа въ кресла, растопыривъ руки, стоялъ студентъ совершенно пьяный. Голова его свѣсилась на одно плечо, треугольная шляпа надѣта была поперегъ, на плечи была накинута старая шинель съ мѣховымъ воротникомъ, а вмѣсто форменной одежды виденъ былъ ночной туалетъ; растегнутый воротъ рубашки выказывалъ загорѣлую грудь.
Инспекторъ, въ первую минуту, даже смутился отъ такого скандала.
— Выдьте вонъ, милостивый государь! крикнулъ онъ па студента.
— Рады стараться! пробормоталъ студентъ и еще больше распахнулъ шинель.
А публика ждала, чѣмъ кончится происшествіе.
— Конница наступай! крикнулъ студентъ.
— Г. Абалдуевъ, воскликнулъ инспекторъ, я вамъ приказываю выдти!
— Коли, руби, промычалъ
