студентъ.
Всей публикѣ, кромѣ инспектора, ясно было, что со студентомъ ничего не подѣлаешь.
— Ѳедоръ Ивановичъ, вмѣшался долговязый, рыжій приставъ, вы видите, что онъ совсѣмъ готовъ. Надо его силой вытащить.
Ѳедоръ Ивановичъ, оскорбился кажется вмѣшательствомъ полиціи; но видя, что дѣлать больше нечего, прибѣгнулъ къ ея помощи, и два дюжихъ квартальныхъ, съ помощью театральнаго служителя, повлекли виновника скандальной сцены въ корридоръ. Публика стала расходиться. Телепневу было и смѣшно, и гадко. Только Горшковъ потѣшался, передразнивая пьяные возгласы студента и гнусавый голосъ инспектора. Абласовъ молчалъ, но на лицѣ его была такая улыбка, что не трудно было узнать его мысли.
Въ сѣняхъ Телепневъ опять увидалъ даму, сидѣвшую въ литерной ложѣ. Она прощалась' со своей знакомой. Эта знакомая была должно быть какая-нибудь важная особа, потому что около нее увивались адъютанты и полицейскіе. Величественно прошла она къ подъѣзду, когда лакей въ красной ливреѣ крикнулъ: „карета готова, ваше превосходительство!“ Блондинка сказала два-три слова адъютанту и пошла къ крыльцу, въ слѣдъ за генеральшей. Телепневъ взглянулъ на нее и ему показалось, что она улыбнулась, въ отвѣтъ на этотъ взглядъ.
— Барыня съ шикомъ, шепнулъ Горшковъ, глаза такіе, что ой-ой!
Домой наши юноши отправились пѣшкомъ. Говоря о скандалѣ, происшедшемъ въ театрѣ, они все-таки должны были сознаться, что студентъ былъ кругомъ виноватъ, и что такого безобразія имъ никогда не приводилось видѣть.
XIV.
У воротъ чекчуринской казармы наши юноши опять наткнулись на сцену. Пьяный Гриневъ въ сопровожденіи Храпова бурлилъ съ дворникомъ и еще какими-то двумя фигурами. Всѣ такъ кричали, что рѣшительно нельзя было разобрать въ чемъ дѣло.
— Товарищи сюда! крикнулъ Гриневъ. Бей ихъ, подлецовъ, рази ихъ въ сусло!
Подошли наши юноши. Телепневъ чуть было не получилъ ударъ отъ какой-то фигуры въ халатѣ. Ему удалось, однако, узнать отъ дворника, что исторію затѣялъ Гриневъ Онъ хотѣлъ пробраться въ модный магазинъ, находившійся въ нижнемъ этажѣ чекчуринской казармы, и противъ него высланы были двое молодцовъ от портного Мельникова, чтобы удержать наступательное движеніе. Втроемъ юноши едва успѣли немного усмирить Гринева. Храповъ, го всѣмъ признакамъ, трусишка, тоже не поддерживалъ его въ воинственныхъ намѣреніяхъ.
— Товарищи, кричалъ Гриневъ, обращаясь къ юношамъ, не покидайте меня! Ужь коли вы меня просите пощадить этихъ скотовъ, я добръ, я согласенъ на, это, но я васъ не отпущу, идемте ко мнѣ!
Телепневъ сталъ отговариваться, что пора спать
— Вздоръ! кричалъ Гриневъ: вы восчуствуйте, что я васъ люблю! Вотъ Храпова мнѣ не надо, онъ пущай идетъ на всѣ четыре стороны; а вы хорошіе мордашки, я для васъ на все готовъ, и халатниковъ пощажу; а не пойдете со мной— раскровеню!
Нечего было дѣлать. Телепневъ и Горшковъ повели Гринева на верхъ. Абласовъ составлялъ аріергардъ.
— Стой, крикнулъ Гриневъ, когда они, взобравшись на галдарейку, миновали двѣ поперечные двери Стой, здѣсь привалъ.
— Да вѣдь дальше, замітилъ Телепневъ.
— Врешь, дурашка! ты хоть и трезвый, а ничего не видишь. Я носомъ чую, что здѣсь. Отваряй две и!
Телепневъ нащупалъ ручку; но дверь была заперта. Онъ постучалъ.
— Кто тамъ? послышался женскій голосъ.
— Дульцинея Тобозская! закричалъ Гриневъ: я здѣсь, твой Донъ Кихотъ Ламанчскій! Зерцало дней моихъ, зѣло прекрасная АгафОклея! отпирай, а то размозжу!
Дверь отворилась. На порогѣ стояла женщина высокаго роста съ черными впалыми глазами, въ розовой блузѣ съ открытой шеей. Въ рукахъ она держала большой мѣдный шандалъ съ сальной свѣчкой.
— Агаша! закричалъ опять Гриневъ и ринулся къ ней. Защити меня отъ ударовъ судебъ. Юноши идите со мной въ храмъ музъ! И онъ потащилъ за руку Телепнева, а за нимъ Горшкова и Абласова.
Агаша не стѣснилась приходомъ гостей. Она была не одна. У стола, покрытаго красной скатертью, сидѣла знакомая юношамъ пѣвица, тоже въ распашной блузѣ, а рядомъ съ ней медикъ Дубровинъ, весьма сконфуженный приходомъ постороннихъ.
— Ба! крикнулъ Гриневъ. Ботъ гдѣ раки-то зимуютъ! Смотрите, юноши, каковъ лекаришка-то, а? Видите рожа-то у него сердитая какая? Ха, ха, ха! вывели на свѣжую воду!
Дубровинъ ежился, и хмурясь отвѣтилъ на поклонъ вошедшихъ юношей.
— Людмила прекрасная! ты знаешь ихъ, славные мордашки, угости и соврати ихъ.
Пѣвица усмѣхнулась во весь ротъ и закурила попироску.
— Угощать нечѣмъ, сказала она, а посѣщенію рады! Вы это гдѣ его накатили? обратилась она къ Телепневу.
— Какъ ты смѣешь непочтительно обо мнѣ отзываться? крикнулъ Гриневъ.
— А вы полноте, Владиміръ Александровичъ, сказала Агаша: что куражитесь?
— Дульцинея! крикнулъ Гриневъ, и схватилъ ее за рукавъ. Она стала вырываться, потомъ схватила его и повалила на кресло.
— Вотъ тебѣ Володька! кричала она, дергая его за носъ, вотъ тебѣ дуракъ!
Телепневъ переглянулся съ товарищами, и геѣ трое поскорѣй вышли вонъ, не поклонившись даже Дубровину, который сидѣлъ сконфуженный въ углу дивана.
— Куда вы? посидите, кричала имъ вслѣдъ греческая феска; но — они уже были въ корридорѣ.
Абласовъ пошелъ къ себѣ, а Телепневъ съ Горшковымъ спустились ощупью внизъ.
— Что за мерзость! вырвалось у Телепнева при прощаніи съ Горшковымъ.
— Народы дикіе любятъ необузданность, отвѣтилъ со смѣхомъ Горшковъ и отправился въ свою комнату.
Сонная фигура Якова навела на Телепнева большое раздумье; съ этой фигурой стояла передъ нимъ другая жизнь. Истинно жалко стало ему этой жизни. Въ бильярдной, гдѣ столько лѣтъ шагалъ Яковъ, онъ привыкъ еще мальчикомъ и страдать, и бояться, и таить дорогія желанія, и бороться по своему; а теперь ему рѣшительно нечего было дѣлать. Умъ не работалъ, ничего не жаждалъ, ни одна страсть не говорила, не хотѣлось мелкихъ наслажденій, не было нуждъ и заботъ. И можетъ быть, въ-первые, въ эту минуту, оглядывая свою неуютную, но большую квартиру, Телепневъ почувствовалъ, что отсутствіе нужды столько же, сколько и потери отнимало у него энергію и казало впереди тунеядную, пустую жизнь. А врожденная здравость мысли, подсказывала ему, что высокихъ цѣлей не создашь себѣ сразу, что они даются натурой или гнетомъ жизни. И метался Телепневъ на кровати, стараясь лучше не думать о томъ, какъ ему предстоитъ жить. А сна, какъ нарочно, не было, и какъ нарочно лѣзли все въ голову клочки мысли, безполезные вопросы, на которые не умѣлъ онъ отвѣтить; и только на расвѣтѣ, мысли спутались и перешли въ сонъ, смутный, невеселый сопъ, все дальше и дальше уплывали отъ него два женскихъ лица, какъ онъ ни старался догнать ихъ. Это происходило въ какомъ-то длинномъ, длинномъ корридорѣ. Онъ бѣжалъ, а они все плыли, и вдругъ изъ всего этого выросла лощеная физіономія Ѳедора Ивановича и гнусавый голосъ остановилъ его вопросомъ: „А какъ вы смѣете, милостивый государь, бѣжать по Преображенской улицѣ, въ нетрезвомъ видѣ?… “
XV.
