в нем не побывать? Поздним вечером десятого они были на месте, в Квинсе: там был забронирован отель. Уже в пять PM следующего дня им надо было отбыть в Москву; план на AM был прост: с утра – автобусная экскурсия, чтобы оглядеть Нью-Йорк хотя бы наспех, затем обед в каком-нибудь уютном ресторанчике и, наконец, такси до JFK.
Из кучи предлагаемых маршрутов Тихонин и Шен Фин выбрали тот, который начинался в восемь на смотровой площадке одной из башен ВТЦ. И выбран был маршрут затем лишь, чтобы этой смотровой площадкой пренебречь – попросту выспаться и присоединиться к группе на ходу, в следующей точке, на пристани. Вид на Нью-Йорк с огромной высоты Тихонина не привлекал: он взмок однажды в Риме, поднимаясь вверх по лестнице под купол собора Святого Петра – только затем, как оказалось, чтобы увидеть с верхотуры бессмысленную россыпь бледных кубиков, полускрытых знойной дымкой. Шен Фин вообще, как ни странно это прозвучит сейчас, боялся высоты, – а недосыпом в той поездке по Америке они страдали оба… Предупредив по факсу экскурсионное агентство, они отлично выспались и к десяти утра явились на причал. Паром, на котором намечалась следующая часть экскурсии – прогулка по воде вокруг Манхэттена, – встал у причала, но автобус с экскурсантами к причалу все не прибывал. Мы так и не узнаем никогда, где этих экскурсантов застигла атака: в лифте, на смотровой площадке или уже на выходе из башни – или их автобус до экскурсии, увязнув в пробках, не вписался в расписание, и им случилось обмануть судьбу, не помышляя об обмане и вообще о ней не думая…
…Вокруг Тихонина с Шен Фином все было как везде вокруг: кто, как рассказывают очевидцы, цепенел, а кто метался, кто без толку бродил туда-сюда, кто, как во сне, искал себя в пространстве; кого влекла неведомая сила навстречу штормовому валу темной пыли туда, откуда плыл по небу и пластался дым; кто уже рвался в бой, еще не зная с кем, – кого куда тянуло…
Фин Шена и Тихонина тянуло всеми силами в аэропорт, в полет, домой. Им удалось найти такси. Покуда добирались сквозь сумятицу до JFK, Америка закрыла небо. Вернулись в Квинс, в ту же гостиницу. По бесконечному кругу переключали и переключали бессчетные телеканалы, утешая и глуша себя не лучшей польской водкой. Шен Фин впал в панику. Людей с его фамилией, или на нее похожей, вокруг должна была быть пропасть; обычно он об этом не задумывался, а тут нет-нет да и задумается, мог ли кто, кто мог считаться его родственником, оказаться в башнях, которых больше нет. Тупым переключением каналов узнать о ком-нибудь из них он не имел шансов, лишь раззадоривал в себе и множил картины ужаса… У Тихонина в Нью-Йорке точно не было родных и, так уж вышло, еще не было друзей. Помимо и по мере того, как единственная на всех каналах новость разрасталась, полнилась толками, отдельными историями и обобщениями, свидетельствами устными и запечатленными несчитанным числом видеокамер, еще и звуками, в особенности голосов, глуховато и уже неторопливо роняющих последние слова, – записанных на автоответчики и более не существующих, – Тихонина как будто окликало, сразу не поймешь откуда, непрошеное что-то, лишнее. Поднявшись в нем из темной глубины, всплыв поверх волн тихой и незатихающей истерики, уже уставшей и готовой понемногу вернуться в берега, – уже осматривался над этими волнами и по-хозяйски в нем осваивался новый липкий страх: не за себя – а за кого, Тихонин не решался сам себе признаться… Шен Фин в трехтысячный, наверно, раз переключил каналы со сто пятьдесят пятого, допустим, на сто пятьдесят шестой. Там повторялся раз за разом всего один лишь миг, всего лишь промельк: откуда-то из невыносимо высокого окна падала и падала, и раз за разом снова падала в землю женщина. Тихонин больше не мог скрыть от самого себя и произнес имя Марии – неслышно для Шен Фина, едва лишь шевельнув губами, но этого было довольно для Тихонина, чтобы надолго онеметь от страха. Он ничего не мог сказать Шен Фину. Он ничего не знал, даже не слышал о Марии много лет. Когда пришел в себя и объяснился, Шен Фин предложил ему предположить, что Мария прижилась в каком-нибудь глухом далеком штате, подальше от Нью-Йорка, или давно уже оставила Америку и затерялась где-то в многолюдном и обширном мире – не стоит, ничего о ней не зная, бояться за нее… Телеканалы все-таки Шен Фину не поддакивали: передавали, будто в башнях находились люди и их офисы из более чем пятидесяти штатов и девяноста двух государств. Тихонин не заметил, как втянулся в поиски следов присутствия Марии в мире – хотя бы для того, чтобы сбросить с себя груз страха за нее и продолжать жить налегке.
Ничто о ней ни от кого и ниоткуда узнать было нельзя. Даже как полностью ее зовут, оставалось неизвестным: ее девичью фамилию Тихонин в свое время не успел спросить; он и по имени звал ее редко: всё «Ты» или «Ау!»; что за фамилия у Фила, ее мужа, он тогда знать не пожелал – и, как уже неважным, не поинтересовался, в какой американский уголок Фил уволок Марию. Общих друзей с Марией у Тихонина не завелось; общих знакомых не запомнилось. Он не забыл, что Фил – историк; в любых упоминаниях о людях в башнях он боялся и, вместе с тем, надеялся увидеть это имя в сочетании со словом «историк» или «археолог», чтобы в своих поисках Марии зацепиться за него.
Имя Фил ему встречалось в иных сочетаниях. В многочисленных листовках, расклеенных на стенах вокруг входа в Мэдисон-сквер-гарден, в которых люди вспоминали своих близких и друзей, и во множестве подобных публикаций на специально для них отведенных страницах «Нью-Йорк таймс», тоже, к счастью, не было следов Марии… Шен Фин в тех скорбных перечнях тоже не нашел никого из своих; его с Тихониным вовсю торопили дела, и они оба наконец покинули Америку.
Приходится слышать разные мнения о том, куда они оттуда отбыли: в Карловы Вары, например, где содержали на двоих небольшой пансионат, или же в Киев, где условились с одним энтузиастом о многолюдном восхождении на Джомолунгму для того, чтобы на ее вершине сыграть турнир по волейболу (Шен Фин согласен был вложиться, но не подниматься в гору самому: он тогда еще боялся высоты и никогда не разбирался в волейболе), или в Израиль, где их ждали, или в литовский город Биржай, где они наладили изготовление городской национальной колбасы «Скиландис», довольно необычной для Литвы, то есть с постным мясом дикой птицы: затея странная, но обещающая прибыль ввиду скорого повального в Европе отказа от свинины с ее липидами и холестерином.
Известно точно, что уже зимой Тихонин был в Пытавине, где навестил могилу матери. Кладбище за городом было похоронено в одном сплошном сугробе по перекладины крестов и звезды обелисков; добраться до могилы, даже определить на глаз ее расположение под снегом было невозможно, и никакого способа прорыть в снегу проходы во всей заспанной округе не нашлось. Тихонин постоял возле машины на дороге, там, где торчали из-под снега штыри кладбищенской ограды, потоптался в шорохе змеящейся поземки, померз, пока не наступили сумерки, и вернулся в городок.
Там почти всё оставалось на своих местах: и Озеро, и станция, и школа имени Бианки, и качели в Детском парке, вот только тех домов, в одном из которых,
