цель, она же навсегда упущенный смысл жизни, во всем прочем полной незавершенных свершений, – жалкая картина, если приглядеться, но никто из нас даже не смел вообразить Тихонина несчастным: как седина его сияла медью, так и весь он лучился радостью. И не было похоже, что быть счастливым он себя заставил силой убеждения, по примеру эпикурейцев, готовых радоваться жизни и на дыбе. Тихонин был счастливым потому, что жил счастливо, потому что был счастливым по природе. Но о природе счастья он ни с кем из нас не рассуждал. Есть лишь одно свидетельство его подобных рассуждений: всего лишь девять тысяч знаков в «Живом журнале», в блоге Ю., приятеля Тихонина еще с тех пор, когда известный в Краснодаре женский мастер Ю. одним из первых взялся поставлять ему состриженные волосы клиенток.
Ю. был уныл, это заметно и по дневнику, измучен страхом жизни и оттого настолько одержим своим здоровьем, что разговаривать с ним было скучно и неловко. Его терпел один Тихонин, который как-то раз, заехав в Краснодар по делу, остановился в доме Ю., и они долго говорили на веранде. Ю. пишет, что была жара, Тихонин пил стаканами недобродившее, с пеной и осадком, холодное домашнее вино с базара, сам Ю. пил воду безо льда, слегка подкисленную лимоном. В припадке откровенности Ю. рассказал Тихонину, как лишь однажды в жизни он от счастья плакал (читателям ЖЖ он не признался, чем был вызван плач), и не был счастлив больше никогда. В ответ Тихонин рассказал, как он однажды в жизни тоже плакал от счастья – в Узбекистане, звездной ночью, на пороге брошенной мечети, в которой удалось тогда переночевать по наводке ленинградских бродячих геологов. Те слезы счастья высохли уже наутро – еще тогда, в далекой молодости, – и не проливались больше никогда.
Приводим дальше запись Ю.; оговоримся: она сделана в ЖЖ его словами и в его манере – Тихонин так не говорит.
«Я: И все-таки ты счастлив и без слез.
Т: Да.
Я: Завидую: ты всегда чего-то ждешь от завтрашнего дня, на что-то ты надеешься, ты в нем всегда уверен.
Т: Нет, никогда. Не то. Я жду, надеюсь, но я вовсе не уверен, что надежда сбудется. Поэтому я счастлив днем сегодняшним.
Я: И все-таки заглядываешь в будущее.
Т: Заглядываю, как и все, чего-то жду, как все. Будущее – это и есть завтрашний день, в который мы заглядываем, то есть картина наших ожиданий: пугливых, как в твоем, Ю., случае, или же нетерпеливых, как в случае моем. Оно, конечно, наступает, да не та картина: ожидания сбываются не все, а то и вовсе не сбываются – и мы уже заглядываем в страхе или с надеждой в другое завтра. Иного будущего нет. Куда мы не заглядываем до поры – того и нет: там дальше мрак, день послезавтрашний, и нечего туда смотреть. Я заглянул однажды – и зарекся: пью с тех пор мелатонин и сплю спокойно».
Все, что Тихонин разглядел во мраке послезавтрашнего дня бессонной ночью, не стоит повторять за ним дословно. Допустим, он еще сказал, что даже если послезавтра вдруг сбудется нечаянно что-либо из того, чего мы ждем от завтрашнего дня – то будет ядовитая пародия на все наши надежды. Если мы разбогатеем послезавтра – нам будет не на что потратить эти деньги, кроме лекарств, курортных процедур и психотерапевтов. Еще, пожалуй, на благотворительность – если нас гнет к земле и горбит раскаяние в дне вчерашнем и позавчерашнем.
«Если та девушка, о которой ты сейчас мечтаешь, а признаться в том боишься (здесь Т. некстати мне напомнил о Ксаночке с базара, торгующей своим вином), – придет к тебе не завтра, как ты и надеяться не смеешь, но лишь послезавтра, то есть не в будущем, а уже после него, – ты не сможешь ее любить либо вообще, либо в достойной мере, как в сегодняшних мечтах: у тебя не будет сил на это».
Т. говорил и дальше в том же духе, оговариваясь, что все сказанное им – одно сплошное общее место. Да, общее место, я не спорю, но до чего же страшно в этом общем месте!
Я: Тогда скажи, как жить сегодня, чтобы быть счастливым каждый день?
Т: Добивайся. Добивайся хоть чего-то – и ты хотя б чего-то, а добьешься. Любыми средствами, о которых не предполагаешь пожалеть и о которых после не придется позорно оправдываться перед совестью.
Я: Предположить-то можно все – да разве угадаешь?
Т: Не угадаешь. И вероятно, все-таки придется сожалеть и выяснять отношения с совестью… Но твоя совесть – это твой, и только твой, приватный собеседник. Ты с ней, положим, не договоришься – зато поговоришь, это уже немало. Не думай только о вине перед людьми, как понимают ее люди; невиноватых перед ними нет, а если бы и были – их бы никто не потерпел… Конечно, мы в конце любой игры, мой Ю., останемся в полнейшем проигрыше; ты будешь вынужден признать в конце, что ты в игре ошибся или даже поступился совестью. Все лучше, чем сказать себе: я проиграл, не вступая в игру или играя в поддавки, – и я вообще не жил, страшась по жизни ошибиться. Как тогда быть с совестью? Она простит тебе несчастную, не прожитую толком, твою единственную жизнь, совсем не для того тебе дарованную?
Я: …И вот я понял, например, что я играл и проиграл, и проиграл с концами, да еще ценой спокойной совести, – как мне будет это вынести? Как дальше быть?
Т: Прими как должное. Как приговор, обжалованию не подлежащий. Поди купи себе побольше хорошего вина – не этот вот чихирь от девушки с базара (Т. для чего-то вновь напомнил мне о Ксаночке!), а настоящее, высокое вино, достойное момента! Отправься к морю; сядь там у воды и пей вино; смотри закат и угасай вместе с ним…
Я: Но ты же помнишь, я не пью и никогда не пил.
Т: Вот и прекрасно! Самое время начать! Начнешь, и напоследок тебя ждут откровения!.. Однажды ты узнал, каково плакать от счастья. Теперь узнаешь, что такое быть счастливым оттого, что плачешь».
На этом разговор наш прекратился. Мне показалось, он хотел заплакать, но сдержался и молчал. Допил, что оставалось на дне последнего стакана, и отодвинул его в сторону».
Как бы Тихонин ни запугивал послезавтрашним днем и без того пуганого Ю., который, к слову, много на себя берет, заявляя, будто бы Тихонин собирался плакать, наша повесть не о том. Она о дне вчерашнем, который вдруг возьми и догони Тихонина сегодня; о том, как недостигнутая цель, оставленная им недосягаемой, сама его настигла; о том, как он обрел Марию, – и нет прикольней повести на свете, как выразился самый молодой из нас.
Один американский математик исхитрился вычислить, что Одиннадцатое сентября сумело так или иначе дотянуться до каждого пятого жителя Земли. Тихонин – это вам не каждый пятый, но его жизнь пошла туда, куда теперь пришла, как раз Одиннадцатого сентября. Он был в Нью-Йорке в этот день.
Тихонин был тогда в Америке впервые. Они с Шен Фином прилетели из Москвы – через Сиэтл – в Сан-Франциско по своим делам. Дела задались бодро, и даже трудно было поспевать за ними: из Сан-Франциско в Колорадо, потом из Денвера в Чикаго, оттуда, на турбовинтовом летающем трамвае, – в Аризону; в Айдахо чуть не опоздали, и в Бостоне закончили поход. Осталось побывать в Нью-Йорке, где никаких дел не было, – но как же
