как надеялся Тихонин, оставалась жить Тамара, мать Марии, больше не было: на их месте распластался торговый центр «Эльсинор». Тихонин добыл сведения о том, где жители бывших домов получили новые квартиры, но никого по имени Тамара в списках новоселов не нашел. Она могла умереть раньше, но архив пытавинского загса этого не подтвердил. Не теряя все-таки надежды ее найти, чтобы узнать у нее хоть что-то о Марии, он выяснил: Тамара Надоуменко (он оценил фамилию) продала свою квартиру незадолго до сноса дома – то есть в марте девяносто шестого года – и куда-то подалась, не оставив по себе упоминаний. Тихонин был упрям и нашел дилера, который помогал ей сбыть квартиру с рук. Впадая, что ни слово, в состояние блаженной и задумчивой деменции, этот бывший дилер что-то вспомнил о мужчине с бородой, который Тамару всюду сопровождал: все говорило о Владлене Васильевиче, и получалось, что поэт и афорист вернулся к ней, чтобы забрать ее к себе, допустим, в Новопечь. Поездку в Новопечь Тихонин, в те поры задерганный людьми и раздерганный делами, все же отложил до лучших дней.
Дела захватывали Тихонина как никогда, они расхватывали время, как и прежде; жизнь оставалась увлекательной и была полна; поиски Марии понемногу утратили упрямую настойчивость, освободились от тревоги и продолжались по привычке: их даже поисками уже нельзя было назвать, потому что к ним Тихонин больше не предпринимал усилий и шагов. Просто он при случае и между делом спрашивал – историков, к примеру: а нету ли у них среди знакомых им коллег в Америке историка по имени Фил, у которого была когда-то или таковой осталась жена по имени Мария. Филы в их ответах нет-нет а попадались, но по возрасту еще или уже не подходили; либо никто не знал их жен, и нельзя было исключить, что нужный Фил мог попросту забросить свои занятия историей и раствориться в иных толпах.
Со временем освоив интернет, в котором раньше ему не было нужды (любую незадачу, тем более непостижимость он всегда мог прояснить и даже разрешить с нашей помощью), Тихонин взял за правило хотя бы раз в неделю вбивать в поисковик короткие, по видимости грубо связанные связки слов, если навскидку, то такие: «историк фил; археология мария фил; пытавино тамара надоуменко мария; пытавино америка мария фил; узбекистан археология мария возможно надоуменко»… Когда его брала тоска, уныние клонило, гнуло долу, Тихонин обращался к кому-то никому, куда-то в мировое никуда: «Найти Марию, которая жила в Пытавине, училась на историка в Уральском университете, вышла замуж за историка Фила, с ним уехала в Америку и там куда-то запропала».
Нельзя сказать, что Сеть в ответ не шелохнулась. Она без устали вытаскивала из океана правды и вранья, из тьмы и тьмы двоичных чисел на свет дисплея горы шума и хлама: без счету разных филов и марий, со всеми их историями, месседжами, репликами, выкриками, портретами и сведениями, бывало, и с их данными, порой конфиденциальными. Не то что перебрать всю эту гору хлама – скользнуть по ней лишь только взглядом Тихонину и жизни не хватило бы; взгляд уставал, сам за собой не поспевая, – обученно задерживаясь и отдыхая на упоминаниях и изображениях Девы Марии, Марии Магдалины, на головном платке Марии Терезы, на гимнастерке Маши Порываевой, а также на Филиппе Македонском и, тоже греческом, Филиппе – муже последней английской королевы.
В Сети завелись и соцсети, способные когда-нибудь со временем затянуть в себя все человечество. Тихонин в них старался не соваться: там считалось нормой на любой вопрос отвечать встречными вопросами, еще добавить к ним советов – лишних вопросов и непрошеных советов Тихонин не любил. Похоже было, он остался чужд возможностям Сети; цель поисков, похоже, его всё меньше занимала, и они стали на годы его любимой настольной игрой с компьютером и самим собой, игрой, в которой результат уже не важен: нездоровой игрой, как обмолвился кое-кто из нас, и пусть эта обмолвка останется на его совести.
Утром седьмого января восемнадцатого года Тихонин на обычной электричке возвращался из гостей в Москву – в ней он жил в ту пору. Вагон был стыл и пуст: дачный народ отсыпался после рождественской ночи и не собирался в город; Тихонин пребывал в состоянии размытом, как и утреннее солнце в тусклом льду вагонного окна. Он сам не смог бы объяснить, какая муха его разбудила и зачем ему понадобилось спешно ехать в город по морозу вместо того, чтобы додремывать на теплой даче, окруженной чистыми спокойными сугробами и соснами, в сонном предвкушении застольных тихих разговоров за поздним завтраком и умягчением похмелья, переходящими в обед… Вагон встряхивало, сухо постукивали и, как кость, поскрипывали колеса и сцепления, неразборчиво рычали и урчали, как живот, радиодинамики, оглашая остановки; гремели, ноя, двери; не входил никто.
На скамье под студеным окном лежала кем-то брошенная газета, свернутая в толстый жгут. Тихонин потянулся к ней – и развернул. Газета была подмосковной, вся в цветных пятнах реклам и объявлений. Тихонин, избывая скуку, изучил подробно и рекламы, и объявления, новости районов и новости планеты, затем взялся за смесь сплетен и прогнозов, кухонных рецептов, медицинских рекомендаций, советов по устройству быта и перепечаток обо всем и ни о чем из отечественных и мировых изданий и порталов, как со ссылками и указаниями источников, так и без ссылок и указаний… И в глаз ему попало, как соринка, слово «Шлиман».
За годы поисков или игры в поиски Марии Тихонин привык рыться в россыпях слов, разбросанных и произрастающих на просторах историографии и археологии; взгляд его привык застопориваться на самых затверженных из них – а наиболее затверженным, после слов «эпоха», «век», «источник», «памятник», «музей», «до нашей эры» и, собственно, «история», было слово «Шлиман».
…Там, в областной газете, было интервью с неким экспертом по нелепостям, довольно занимательное. Этот эксперт различал между нелепостями нелепости веселые и нелепости угрюмые – и оттого особенно нелепые. К веселым, вызывающим добрый смех, эксперт относил, к примеру, несуразные открытия и изобретения, ежегодно отмечаемые так называемой в народе «Шнобелевской» премией: миллионы людей во всем мире не то чтобы с нетерпением, но все-таки с улыбкой каждый год ждут объявления ее лауреатов, не смущаясь антисемитским запашком ее народного названия. Все, удостоенное этой премией, и в самом деле вызывает смех своей нелепостью. Тихонин с удовольствием прочел описание будильника, который, зазвонив в назначенное время, упрыгивает из-под руки хозяина, чтобы тот не смог его спросонья вырубить, и убегает от него: прыг, прыг! – по всей квартире, не прерывая звона, пока измученный погоней хозяин не проснется окончательно. Тихонину подумалось, что нелепость эта не так уж и нелепа и что ему такой будильник в иные дни б не помешал… В качестве нелепостей угрюмых эксперт назвал любые применения теории заговора, не опускаясь до их перечисления, а также национализм, геополитику, что-то еще, наверно, в том же духе, а что – издатели газеты предпочли выкинуть из текста, честно оставив вместо выпущенного значок <…>; вопросов веры и неверия эксперт и сам благоразумно не коснулся, иначе бы увел Тихонина так далеко, что не хватило бы длины маршрута электрички. Зато отнес к нелепостям такого рода хронологию Фоменко, все версии инопланетного происхождения земной цивилизации, учение Льва Гумилева о пассионарности и межэтническом резонансе, научный коммунизм, новую этику, постправду, феминитивы и, непонятно почему, психоанализ… Кроме нелепостей веселых и угрюмых эксперт отдельно и с заметной неохотой помянул нелепости унылые, скучные
