Пахомовичем за тем же самоваром. С радостью рассказала она, как Бог ей помог собрать в этом году небывалый урожай, как общество не оставило ее в нужде при уборке, что Федька сам собирается в этом году пахать и многое другое, в чем Бог не оставил ее.
— Касатик батюшка Иван Пахомович, ты распорядился бы ссыпать хлебушек-то с телеги, буду уж я собираться к дому, — заторопилась наконец Катерина.
— Будь спокойна, Катеринушка, все как Бог велит, — ответил ей Иван Пахомович и, выйдя из-за стола, они долго с низкими поклонами перед образами молились и благодарили Бога. Затем, распрощавшись, вышли из избы, Иван Пахомович вперед, а за ним Катерина. Посмотрев на телегу и увидев, что мешки не тронуты, она испугалась и не знала, что думать.
— Батюшка! Неушто ты обиделся, что поздно приехала, почему телегу-то ребята не разгрузили? — с беспокойством спросила Катерина. Положив ей руку на плечо, Иван Пахомович спокойно, но внушительно ответил, глядя ей в глаза:
— Тебя Бог благословил в этом году, а меня в два раза больше из-за тебя. Езжай с Богом, прощаю я тебе долг твой ради Христа, нужды у тебя еще по уши.
Дрогнули коленки у Катерины, и, ухватившись за руки Ивана Пахомовича, она, не помня себя, повалилась ему в ноги, голося от радости. Но он быстро поднял ее и, еле уговорив не целовать руки, проводил до окраины деревни. От радости и такой великой добродетели Катерина совершенно не заметила, как Рыжий уже остановился у своего двора. Много прошло лет, но вдова не могла забыть этот случай.
Катеринина изба была в деревне крайней, с окном в сторону Нестрева. Зимой наметало снегу до крыши и тогда с трудом приходилось откапывать «нестревское» окно от снега. А в непроглядные зимние ночи скольким заблудшим путникам, даже с лошадьми, оно служило спасительным маяком, скромно светя всего лишь семилинейной керосиновой лампой. Зато уж и весна раньше и ласковее всех приходила на Катерининские завалинки, где детвора и куры находили себе наслаждение.
Лето 1914 года было каким-то необыкновенным: с весны засуха, но потом благословенные дожди послужили к большому урожаю как хлеба, так и остального добра. Слухи о войне и мобилизации потревожили деревню не на шутку. Катерининское сердце беспокоилось о судьбе Луши с Павлушкой. Николай Егоров давно уехал в Н. и все никак не возвращался с новостями. Но вот в одно прекрасное утро в конце августа Федька с «нестревского» окна заметил, как с рябинами поравнялась телега с «новостями». Катерине в последние дни было особенно тревожно: ночью просыпалась от тележного скрипа, а днем то и дело выглядывала в окошко.
— Мамка! Едет, едет Серая, да полон воз чего-то везет; погляди, с Николаем кто-то сидит, уж не Лушка ли? — с тревогой воскликнул Федька.
Серая медленно приближалась к Починкам, временами скрываясь в яминах среди хлебов и Жулихинского орешника. Наконец через полчаса подвода показалась на виду всей деревни. Федька с усердием и важностью откатил деревенские ворота и встал у изгороди. Катерина, торопливо поправляя на ходу платок, вышла на дорогу и из-под ладони рассматривала подводу, потом вскрикнула и устремилась вперед, причитая. С телеги на обочину с Павлушкой на руках спрыгнула Луша и плача подошла к матери.
— Сердешная ты моя, горемышная! Петьку-то взяли, наверное? Ой, горе ты горькое, извелась ты вся, сама на себя не стала похожа, — причитала Катерина, обнимая дочь.
Гурьбой девки и бабы встретили солдатку Лушу, и каждая по-своему старалась обласкать ее.
— Ну будет реветь-то, не с позором встречаем тебя, судьба, видно, такая твоя. Не одна ты, хватит и на тебя картошки-то, — грубо, но с участием уговаривал Лушу Федька, расталкивая баб и забирая Павлушку. Но тот задал такой концерт, что невольно привлек внимание всех. Успокоился же только, когда вошли в избу и бабушка сунула ему что-то в рот.
Пташкой выскочила Луша к палисаднику в объятия подружек. Больше года она не была в Починках, и ей все казалось таким милым, родным, прекрасным. С трепетом прошла она стежкой через огород к Вершкам; таким же таинственным и прохладным он встретил ее. Привычной рукой зачерпнула Луша бадейку в роднике и, поднявшись в огород, долго ласкала у шалаша ликующего пса. Каждый кустик и деревцо были такими родными. Потом прошла на гумно; с непривычки больно кололся щетинами скошенный луг. Крестьянский люд готовился к молотьбе. Мал и стар высыпали на гумна. Скирда пахучего сена так и манила к себе, воскрешая у Луши память о детских годах. За гумном, на возвышенности за оврагами, виднелись Раменки с колокольней. Радостные воспоминания всколыхнули грудь — ведь все это было таким родным и милым. Слезы почему-то выступили на глазах, Луша глубоко вздохнула и тихо пошла ко двору, успокоенная и обласканная теплотою родной деревни.
Луша быстро влилась в деревенскую жизнь, да и очень кстати была такая пара рук в хозяйстве, особенно в уборку хлебов. Немного отвыкла она уже от деревни и поэтому первые дни смертельно уставала от работы. Павлушка как-то сразу обжился. На свежем деревенском воздухе и простых харчах, да и особенно при бабушкиной заботе он расцвел.
Всю осень провела Катерина с семьею в напряженном труде и только с первым снежком очнулась от тяготы. Федор усиленно копался с салазками, готовя свой товар на базар в Н. Женщины приступали ко льну, конопле и шерсти. С чердака достали Лушин еще новый ткацкий станок, и потянулись длинные зимние вечера за тканьем холста и изготовлением дерюг.
На посиделках набивалась полная изба девок и ребят, и работа вперемежку с песнями тянулась в Катерининой избе часто далеко за полночь. Почти всегда это веселье сопровождалось пляской под гармошку. Зато и доставалось Луше по утрам выгребать лопатой шелуху от подсолнечных да тыквенных семечек, В этой компании началось детство Павлушки. Очень рано он окреп и после нового года впервые, ко всеобщему восторгу, самостоятельно протопал от лавки до станка. Первую свою годовщину он отметил тем, что вечером, развеселившись не в меру, засадил в ногу большую занозу, а потом дико заревел, когда девки гурьбой схватили его и при свете лампы ее вытащили.
К весенним капелям у Луши зародилась думка, ведь как ни есть, а она «отрезанный ломоть», и ей надо думать о себе. Время городской жизни сумело прочно врезаться ей в душу. Вспомнила она заводских женщин и мужиков, разнообразные и многолюдные городские пирушки, и потянуло ее в город на завод. Посоветовавшись с матерью, еще до полой воды, с Федькиными изделиями на возу
