тронулась она в город. Приурочено это было к поре, когда Павлушку надо было отнимать от груди. Без особых переживаний он расстался с матерью, так как бабушкины ласки были для него слаще всего на свете. Да и Катерина, к своему удивлению, не чаяла в нем души.
Весной, когда обсохла земля и трава изумрудным ковром расстелилась перед дворами, Павлушка целыми днями щебетал среди цыплят, утят и прочих безобидных своих сверстников.
Луша по прибытии в город, при сердечной заботе крестного Никиты Ивановича, сразу устроилась крановщицей в тех пролетах, где раньше работал Петр Владыкин. За свою сноровку, расторопность и отчасти, вероятно, и за миловидность заводское начальство установило ей хорошее жалованье, а Маревна, ее новая хозяйка, заботливо взяла ее под свою опеку, выделив переднюю угловую комнату. Быстро освоилась Луша на новом месте, да и старые Петькины друзья по вечерам не забывали ее. Павлушку она помнила по-матерински и при всяком удобном случае с починкскими гостями посылала ему гостинцы и что-нибудь из одежды. Павлушка был наряднее всех деревенских ребятишек, и Катерина в душе всегда гордилась этим.
В один из праздничных дней, разряженный в самое лучшее, он сидел на скамеечке у палисадника и уплетал присланный матерью пряник.
— Ах, какой красавчик, загляденье. И не парень, пышка на меду! Чей же ты будешь, мой ненаглядный? — как ворона, подскочила к Павлушке бабка Солоха, и как Павлушка ни отбивался, она насильно поцеловала его и сунула ему в руку маленькую лепешку. Недоверчиво и пугливо смотрел мальчик на старуху.
— Кушай, кушай, родненький! Ну что ты так боишься, откуси хоть немножко моего гостинчика, — теребила она его ручку, в которой он крепко держал ее гостинец, потом отошла оглядываясь на мальчика, Павлушка глубоко вздохнул, поднес лепешку ко рту и откусил от нее.
В это время Катерина поднималась из оврага и увидела старуху, остановившуюся около Павлика. Сердце у нее оборвалось, и тревога охватила душу.
— Брось, брось, выплюнь! — закричала она, подбегая к мальчику и, одной рукой вытаскивая изо рта откусанный кусочек, другой отняла у внучка Солохин гостинец.
Бабка Солоха жила в Сельникове, в стороне от всей деревни в полуразвалившейся избенке, совершенно одинокой. По всей округе ее называли колдуньей и, встречаясь с ней, люди подолгу крестились, творя молитвы.
Павлушка совсем не понимал, почему бабушка вырвала лепешку и растоптала ее, разразился поэтому сильным плачем. Вечером он раньше обычного лег спать в сельнике под пологом с бабушкой, и ночью спал очень тревожно. Катерина долго наблюдала за ним и ночью усердно молилась Богу, но тревога ее все больше возрастала. Проснулся мальчик на рассвете и начал болезненно хныкать. Кушать утром он не захотел, но бабушка уговорила его, накормила и отправила в палисадник с пряником в руках. Через некоторое время Павлик сильно заплакал и не переставал, пока бабушка не выбежала к нему. При виде ее он уткнулся ей в фартук и стал проситься на руки; под ногами куры доклевывали нетронутый пряник. К обеду мальчонка слег в постель и тихонько стонал. От всякой пищи он отказывался, а к вечеру неузнаваемо осунулся. Всю ночь Павлушка метался в бреду, приходя в себя, беспрерывно плакал.
Через две недели он перестал подниматься, а затем и вовсе не мог держаться на ногах. Стоны его почти не прекращались. Ночами бабушка носила его на руках, то и дело выходя из избы на улицу. Сколько всякого люду попере-бывало у Катерины; предлагали разные травы, коренья. Ходила она по знахарям, по монастырям и лекарям, но Павлушка таял с каждым днем, почернел и высох в щепку. С большим трудом удавалось разжать ему рот и влить что-либо из жидкого. Увидев сына в таком состоянии, Луша с воплем упала перед люлькой. Целыми днями она в слезах сидела у него, но мальчик ее совершенно не узнавал.
Через неделю Лушу насильно оторвали и увезли обратно в город. Павлушкин недуг вызывал сожаление у всех окружающих, так что, проходя мимо Катерининской избы, люди с сожалением посматривали на окна и, крестясь, шептали про себя: «Господи, помилуй!»
К концу весны мальчик превратился в скелетик, обтянутый кожей. Спать он совершенно перестал, вместо крика — хрипел, а потом перестал и хрипеть и лишь временами судорожно открывал рот. Люльку его переставили под образа. Однажды на рассвете Катерина прислушалась. Мальчишка не подавал никаких признаков жизни: глаза его были закрыты, не моргали, губы плотно сжаты и через большой промежуток времени открылись лишь на мгновение. Катерина упала на пол и с сильным воплем заголосила на всю избу.
— Мамка, что, умер што ли, да? — спросонья спросил Федор, но, не получив ответа, слез с полатей и, взглянув на Павлушку, перекрестился.
— Отмаялся горемычный! — Затем, наспех скрутив цигарку, прикурил и вышел. Вчера еще он вымерил, выпилил и выстрогал доски на гроб.
Через час с печалью в душе Федор зашел в избу с крышкой, чтобы ее примерить. Окошко на улицу открыто было настежь, лампада перед «Спасителем» погасла и закоптилась. На полу на коленях в сокрушении стояла Катерина и плакала. С увядшей маленькой жизнью, кажется, застывала кровь и в ее жилах.
— Мамка, будет тебе убиваться-то, ведь ты этим не вернешь его. Такова уж, видно, судьба, — вразумительно утешал Федор рыдающую мать.
— Дай-ка я крышку примерю, — добавил он. Но как только увидела Катерина в руках у Федора гробовую крышку, во весь голос закричала и повалилась на Павлушкино лукошко.
— Нет, не дам! Господь, батюшка, Ты мой Спаситель, прости Ты меня окаянную, не досмотрела я простоволосая за душенькою моею! За что Ты так наказываешь меня?! Смолоду я от нужды и горя свету белого не видела. Заступник Ты мой, батюшка, помилуй меня, несчастную. Неужели я никогда больше не обниму мое дитятко? Пресвятая богородица, матерь Божья, душа моя вырывается от горя лютого, заступись за меня, пресвятая и непорочная! Милостивый Господи, Ты Лазаря поднял из гроба каменного, Ты вдовьему горю вышел навстречу. Поми-и-луй меня! — так с распущенными волосами, в слезах вопила Катерина над внучком, и вопли ее из открытого окна слышны были за околицей.
— Мир сердцу сокрушенному! Господь тебе в утешение! О чем ты, матушка, убиваешься? — раздался над головой Катерины ласковый голос, а на плече она почувствовала легкое прикосновение теплой руки.
Катерина поднялась над люлькой, перед нею стоял седой старичок в домотканом сермяке с посохом в руке. Лицо его ей было знакомо, потому что он, проходя через их деревню, постоянно любезно кланялся ей. Был он из дальней деревни за Раменками. Он смотрел ей прямо
