многих американцев очертания кошмара демократии Джексона. Самую знаменитую характеристику этого кошмара дал Эмерсон.
«Оставьте всю эту лицемерную болтовню о народных массах. Толпа груба, глупа, необразованна в своих потребностях и
воздействиях... Я не желаю в чем-либо уступать ей; напротив, я хочу обуздать, вымуштровать, расчленить ее и сломить, выделив из толпы индивидуумов... Мне не по нраву толпа, я предпочитаю честных людей... Я не люблю миллионы неотесанных, ограниченных, пьющих бездельников... Долой это преклонение перед толпой, и пусть лучше будет достойное голосование отдельных людей, руководствующихся своей честью и совестью».
При всем их различии Эмерсона и Уитмена сближает то, что оба они—сторонники идей Джефферсона. Эмерсон, осуждавший жителей своего города потому, что они согласились на демократию «неотесанных, пьющих бездельников», выступал за «достойное голосование отдельных людей, руководствующихся своей честью и совестью». Другими словами, Эмерсон не терял веры в демократию ответственной личности, человека из народа, даже когда сам он, увлеченный своим неоплатонизмом и погруженный— используя слова Китса о Вордсворте—в «возвышенный эгоцентризм», сомневался в реальности объективного мира.
Взгляды других демократов отличались от взглядов Эмерсона и Уитмена. Джеймс Фенимор Купер, объявивший себя демократом, являлся им, так сказать, ГаШе йе пиеих19. Наблюдая различные «несовершенные системы управления человечеством», Купер отнюдь «не был склонен утверждать», как он выразился, «что наша собственная система, со всеми ее очевидными и возмутительными пороками, и есть наихудшая». Отмеченные им недостатки, подобные тем, которые заметил Токвиль, проявились в отсутствии вкуса и умении вести себя, в малодушной приверженности расхожим предрассудкам, в презрении, как то ни парадоксально, к достоинству личности и к общественному благу, в тирании правящего большинства, в развращающем влиянии плутократии, в осквернении природы и отчуждении от нее.
Купер считал, что плутократия нанесет удар в самое сердце демократии, демагогически используя ее язык, а также прессу, которая, «как только к ней будет применен денежный принцип», превратит факты действительности «в предметы торговли». Ненависть Купера к плутократии пронизывает образы Хаттера и Гарри Непоседы в «Зверобое». Хаттер — бывший пират, живущий отшельником на озере Мерцающее зеркало, а Гарри Непоседа, как это следует из его имени,— западный вариант предприимчивого дельца. Именно эта парочка пыталась уговорить Кожаного Чулка напасть на беззащитное индейское поселение, чтобы ради щедрой награды от белых властей снять скальпы с женщин и детей. Так пиратство и деловое предпринимательство идут рука об руку.
Осквернение природы и отчуждение человека от* нее полнее всего изображено в «Пионерах», где, с одной стороны, престарелого Натти Бампо, который кормится охотой, судят за нарушение нового закона, запрещающего отстрел дичи, а с другой стороны, целая деревня собирается с пушкой ради бессмысленного истребления большой стаи перелетных голубей. В самом деле, эта тема является центральной в саге о Кожаном Чулке, и сам Натти
Бампо представляет собой ее сложное воплощение; он как бы служит посредником между двумя крайностями: природой и цивилизацией, естественной свободой и законом, преклонением перед природой и той пользой, которую она приносит.
Кожаного Чулка можно назвать мифическим олицетворением идеального демократа, исполненного глубоко нравственного отношения к природе и человеку, олицетворением сосуда добродетелей, «джентльменом-демократом», которого Купер рисует как общественный образец. Купер* считал идеальным качеством демократа, был ли то Кожаный Чулок или «джентльмен», его индивидуальность—более яркую, независимую и великодушную личность, чем та, о которой могли мечтать Джефферсон, Эмерсон или Уитмен. Вся куперовская критика демократии сводится к тому, чтобы сделать ее демократией личности.
И все же в какой-то мере мечта Джефферсона, основанная на идее ответственной личности, сохранилась в реальных условиях .американской жизни. Мечта пережила даже врагов, которых она вынашивала в своем чреве, таких разных людей, как бывший пират Хаттер и предприимчивый делец Гарри Непоседа, с одной стороны, и Генри Дэвид Торо—с другой. Торо обрушился на основы демократического процесса, заявив, что «любой человек, который имеет больше прав, чем его ближние, уже составляет большинство в один голос», и даже на основы всего общества, когда провозгласил на весь мир, что не желает принимать участие в его «грязных делах». Мечта Джефферсона не только выжила: Гражданская война и мученическая смерть Линкольна, казалось, утвердили ее правоту в действительности—совершенствовалось художественное восприятие простого человека, народный юмор, мужество, сострадание и скромность, личность совершенствовалась в бескорыстии.
Но что-то испортилось. Мелвилл первым из американских писателей учуял запах тления. Один из древнего рода допотопных великанов, он мечтал о героических чертах Ахава, высеченных на расколотой молнией тверди небесной. Как подлинный сторонник федерации, Мелвилл подозревал, что Гражданская война, даже если она ведется за правое дело, может иметь более глубокий и многозначный смысл. В стихотворении «Столкновение убеждений» из цикла «Стихи о войне» (1866), написанном в форме поэтического дневника войны, Мелвилл предсказывал, что с победой федеральных войск...
над свободами грубая сила Нависнет, как Купол Железный (Крепки барабан и стропила),
Бросая тень от зловещего свода На океанские воды.
Мечта Отцов растворится в бездне!
(Перевод С. Таска)
Другими словами, история «крутится йротив своего хода». Даже Уитмен начал это осознавать, так как несколькими годами позже в «Демократических далях» задавался вопросом, есть ли в настоящее время на победоносном Севере «настоящий человек-., достойный называться этим именем». И отвечал, что нашел только «нечто вроде сухой и плоской Сахары» и города, «наполненные нелепо кривляющимися жалкими гротесками, уродами, фантомами».
Еще до того, как Мелвилл написал свое стихотворение, Генри Адамс, служивший секретарем у своего отца, посланника при английском дворе во время Гражданской войны, писал*: «Моя философия учит... что законы, управляющие живыми существами, в своей основе таковы же, как и те, что управляют неживой материей». Даже исходя из этой сугубо натуралистической философии, молодой Адамс мог отстоять свое убеждение, что «великий принцип демократии все еще в состоянии вознаградить своего добросовестного слугу». После Гражданской войны, уже в 1868 году, он приехал в Вашингтон в надежде стать критиком— философом и проповедником добродетели в самой гуще политической неразберихи. Но жизнь, движимая силами, которым одинаково подвластна как живая, так и неживая материя, распорядилась по-иному, предоставив ему читать средневековую историю в Гарварде, а затем писать роман «Демократия» (1880). В этом романе сенатор Сайлес П. Рэтклифф, приверженец Линкольна, «великан прерий Пеонии, возлюбленный сын Иллинойса», олицетворяющий добродетель демократии, оказывается чуть ли не мошенником, а героиня, леди-идеалистка, которая, подобно молодому Адамсу,
