оставляла часть себя. Я снова ходила в школу. В первый день, как и в последующие, я чувствовала на себе любопытные взгляды девчонок и ребят, они шептались о нас с Ригелем, обсуждая несчастный случай.
Лайонел, как мне сказали, переехал в другой город.
Жизнь потекла флегматично и буднично, но не проходило дня, чтобы я не зашла к Ригелю с букетиком цветов.
Под пиканье аппарата я рассказывала ему всякие истории; делала уроки в кресле у стены; читала вслух учебники по географии и биологии; рассуждала о прочитанных книгах.
— Сегодня учитель задал нам написать эссе о каком-нибудь античном произведении, — объявила я однажды вечером. — Я выбрала «Одиссею». Мне нравится эта история. Она про Улисса, который после долгих странствий возвращается домой, — мягко сказала я, — преодолев массу трудностей и пройдя через невероятные испытания… В конце концов он все-таки возвращается к Пенелопе. И обнаруживает, что она его ждала. Все это время она его ждала…
Ригель лежал неподвижно — отстраненный, бледный, беззащитный. Ну чего ему стоило, думала я, поднять свои тонкие веки, закрывающие глаза? Я оставалась с ним столько, сколько позволяли правила больницы. Медсестры пытались отправить меня домой, выпихнуть из четырех белых стен — возможно, ради меня самой, нежели из уважения к больничной дисциплине. Они перестали меня выгонять, когда однажды вечером обнаружили меня на металлических стульях в коридоре, на которых я устроилась, свернувшись калачиком и пытаясь уснуть. Меня тогда не ругали. Однако старшая медсестра сказала, что вечером я должна уходить домой. А я упиралась, хотела остаться с ним, потому что после каждой ночи Ригель бледнел и отдалялся все больше, и моя душа не находила покоя до тех пор, пока я не брала его за руку, пытаясь вытащить из бездны.
Я постоянно приходила после школы и разговаривала с ним, а в выходные именно я поднимала жалюзи, впуская в палату утренний свет, желала ему доброго утра и неизменно заменяла старый букетик цветов новым.
Но по ночам… по ночам мне снились его руки и глаза, устремленные к звездным галактикам. Мне снилось, как Ригель смотрел на меня и каждый раз… улыбался. Такой милой и искренней улыбки я никогда раньше у него не видела. И когда утром я понимала, что это сон и на самом деле Ригеля нет рядом, моя грудь разрывалась от тоски, и я кусала подушку, ощущая во рту соленый вкус слез.
А днем я опять сидела в белой палате с букетиком цветов и измученной душой.
— Ох… — выдохнула я однажды утром, увидев, что после грозы солнце наконец-то пробилось сквозь серую ткань неба: свет рассыпался на миллион частичек, и всеми своими оттенками ярко засверкала радуга.
— Ты только посмотри, Ригель, — тихо прошептала я с печальной улыбкой, — посмотри, какие красивые цвета…
Моя рука задрожала. Через несколько мгновений я вышла из палаты, закрыв ладонями лицо.
И все-таки было что-то издевательское в жизни, которая продолжалась как ни в чем не бывало. Хотя понятно, что ни людская печаль, ни радость не могут повлиять на течение этой неумолимой реки. Как бы я ни хотела, чтобы она замедлилась, сколько бы ни умоляла ее остановиться и посмотреть на то, что она оставляет позади, к моим мольбам река жизни оставалась глуха.
Мир никого не ждал.
Зажав в пальцах одной руки нитку воздушного шарика, а другой нервно теребя плиссированную юбку, в тот весенний день я стояла на пороге палаты, смотрела на Ригеля и слушала слабый, мерно повторяющийся писк аппарата.
Затем медленно подошла к его кровати и в тишине, которая слишком долго держала все в подвешенном состоянии, нашла в себе смелость еще раз взглянуть ему в лицо.
Почти месяц. С момента злосчастного падения прошел почти месяц.
— Мне его дала Билли, — тихо прошептала я. — Вообще-то, она принесла несколько. Говорит, что день рождения без воздушных шаров — это не настоящий день рождения.
Обвязав ниточку вокруг металлического поручня в изголовье кровати, я отошла назад и, увидев со стороны этот воздушный шарик рядом с неподвижным Ригелем, чуть не заплакала.
Я села к нему на кровать.
— Анна испекла клубничный торт. Очень вкусный, крем таял во рту. У меня еще никогда не было торта на день рождения. Но, может, тебе он и не понравился бы, ведь ты не сладкоежка.
Я посмотрела на свои руки, сложенные на коленях.
— Знаешь, Клаус всегда спит под твоей кроватью. Вы с ним не очень ладили, но мне кажется, он по тебе скучает. И Аделина тоже скучает. Она этого не говорит, потому что изо всех сил бодрится и поддерживает меня, но… глаза ее выдают. Она сильно к тебе привязана и хочет, чтобы ты вернулся.
Я помолчала, несколько бесконечных мгновений слушая его сердцебиение. — Знаешь, Ригель, сейчас самое время открыть глаза.
Слова слегка обожгли горло, и я сглотнула горечь, стараясь не расплакаться. Потом медленно подняла на него глаза.
Свет из окна целовал его опущенные веки. Неделю назад с головы сняли повязку, и врач сказал, что благодаря неподвижности ребра Ригеля хорошо заживают.
И все же он никогда еще не казался таким далеким, как сейчас. Глядя на него, я не могла не признать, что даже в бессознательном состоянии, хрупкий и беспомощный, Ригель был так красив, что замирало сердце.
— Это был бы незабываемый подарок… — По моим щекам полились слезы. — Самый дорогой, какой я только могу от тебя получить.
Я вложила в его ладонь свою, и никогда мне так не хотелось, чтобы он сжал ее в ответ. Сжал изо всех сил, так чтобы мои пальцы онемели. К сердцу подбиралось хорошо знакомое предчувствие крушения надежды.
— Пожалуйста, Ригель! Нам еще так много нужно сделать вместе и так много сказать друг другу. Нам с тобой еще расти и расти, взрослеть и взрослеть. Мы оба должны окончить школу. У тебя впереди еще столько дней рождения, ты заслуживаешь счастья. — Слезы затуманивали глаза. — Я могу дать его тебе. Я сделаю все, чтобы ты был счастлив. Обещаю! Это все, чего я хочу. Не оставляй меня одну в этом мире, ведь я тоже сломанная, а ты… ты моя спасительная запчасть. Моя прекрасная запчасть…
Слезы капали на тыльную сторону его ладони. Мое сердце трепетало, зная, что оно принадлежит только Ригелю.
— Ты мой свет. Без тебя я не вижу дороги, я заплутала. Я потерялась… Пожалуйста, посмотри на меня. Если ты
