совершенно другим голосом, который, казалось, исходил из ее сердца. — Не будь такой, как я… Не позволяй боли сломить тебя, утопить в сожалениях. У меня надежды не было, а тебе жизнь дала шанс. И если ты его упустишь, я тебя не прощу.
Асия смотрела на меня горящими глазами и дрожала, но в ее дрожи я видела лишь желание разрушить клетку, в которую я сама себя посадила.
— Самопожертвованием ты смерть не победишь. Только жизнью. Кстати, именно ты помогла мне это понять. И я удивляюсь, почему девушка, прошедшая через адские муки сиротского приюта и сказавшая мне в глаза, что не отступит в сторону, что не откажется от Анны, почему эта девушка до сих пор сидит в этой больничной палате?! Давай, — прорычала Асия, — вытащи ее отсюда! Ты спасешь его, дав ему повод очнуться. Пусть он увидит, что ты здесь и в порядке, изо всех сил борешься за жизнь, даже если жизнь сейчас тебе не в радость. Не позволяй страданию сделать из тебя ту, кем ты не являешься, не повторяй мою ошибку… Мы не выбираем боль, но мы можем выбрать способ, как ее перетерпеть. И если жить значит терпеть, то сделай это и для него, поделись с ним силой и смелостью. Жизнь еще бьется в его груди, именно за нее ты и должна цепляться.
Проговорив все это на одном дыхании, Асия несколько раз глубоко вздохнула, чтобы отдышаться, и я заметала слезы на ее ресницах. Ее жесткий взгляд потеплел. Она никогда не смотрела на меня так. Никогда, ни разу. Я была потрясена. Аделина тоже смотрела на нее, чуть ли не открыв рот от удивления.
Асия отвернулась, словно пряча от меня лицо, возможно, обожженная этим неожиданным эмоциональным взрывом. Ее блестящие глаза снова остановились на Ригеле.
— У тебя по-прежнему есть выбор, — мягко сказала она, — не отказывайся от него.
Она резко повернулась, чтобы уйти, ее пальцы нервно теребили сумочку, плечи напряглись.
— Асия!
Она остановилась, затем обернулась и уже более спокойно посмотрела на меня — маленькое существо под больничным одеялом с изможденным личиком и огромными глазами, полными хрупкого света.
— Приходи еще.
Что-то сверкнуло в ее глазах, и в следующее мгновение она скрылась за дверью, на прощание кивнув Аделине.
Вроде бы ничего не изменилось, но все же в тот момент мне показалось, что теперь я видела мир яснее.
— Аделина, у меня есть просьба.
Она вопросительно посмотрела на меня.
— Мои пластыри, ты не могла бы их мне принести?
Аделина долго смотрела на меня, прищурившись, будто расшифровывала про себя тайный смысл моих слов. Затем улыбнулась.
— Конечно.
Когда цветные пластыри снова оказались в моих руках, я почувствовала, как будто внутри меня расправилась сжатая пружина. Я долго их перебирала и из всех цветов выбрала те, которые считала своими, а значит, вновь обрела потерянную часть себя.
Желтый — глаза Клауса. Светло-голубой — такого цвета глаза у Анны и Аделины. Зеленый — спокойный, как Норман с его робкой улыбкой. Оранжевый символизирует живость Билли, а цвет морской волны — загадочность Мики. Красный — это Асия с ее своенравным, как огонь, характером.
И, наконец… наконец, фиолетовый — такой же, как тот, что я приклеила к груди Ригеля той ночью в его комнате.
Глядя на свои теперь разноцветные пальцы, я поняла, что, даже если у любви разные оттенки, то каждый из них затрагивает одни и те же струны — струны сердца. И все вместе они управляют уникальной невидимой силой, почувствовать которую способна лишь душа.
Последующие дни были не менее трудными.
Мой желудок превратился в тугой узел, который, казалось, отказывался принимать еду. Как только начинались рвотные позывы, Анна бросалась ко мне, стягивала с меня одеяло и помогала повернуться на бок, прежде чем я возвращала съеденное на пол.
Тем не менее постепенно я смогла приучить желудок к пище, и через короткое время снова смогла ходить. Лодыжка зажила, ребра больше не кололи грудь, как осколки стекла, когда я приподнималась, чтобы встать с кровати. В общем и целом процесс выздоровления пошел в правильном направлении.
Меня снова проведала Асия, как я ее и просила. Она недоверчиво и строго опять осмотрела меня с ног до головы: порозовевшее лицо, повеселевшие глаза, пополневшие руки и ноги. Увидев такую Нику, она сразу смягчилась.
День за днем мое тело становилось крепче и полнокровнее, кости на плечах больше не выпирали из-под кожи. С руки сняли повязку, и я начала потихоньку ее разрабатывать.
Я быстро восстанавливалась, а Ригель неподвижно лежал под аппаратом, привязанный к жизни хрупким сердцебиением.
«Очнись!» — пульсировало в моей груди, когда я вернулась к жизни.
Ригель по-прежнему тяжело дышал, и, казалось, ничто не может стабилизировать его шаткое состояние.
— Очнись, — бормотала я себе под нос, пока медсестры меняли ему повязки.
Лицо у Ригеля похудело и осунулось, вены на запястьях стали заметнее, тени под глазами — больше. Я держала его руку в своей и чувствовала, как истончилась его нежная кожа. Я смотрела на него, а он увядал у меня на глазах.
Я рассказывала Ригелю старые легенды, сказочные истории о волках, возвращающихся домой. И если днем в борьбе за него меня поддерживали солнечный свет и надежда, то по ночам желание увидеть, как он открывает глаза, становилось мучительным и истощало мою душу. «Очнись! — молила я его в темноте ночи. — Очнись, Ригель, пожалуйста, не оставляй меня, ведь я не смогу жить без твоих глаз. Мое сердце бабочки меня не согреет, оно умеет только обижаться и трепетать. Очнись и возьми меня за руку, пожалуйста, посмотри на меня и скажи, что мы всегда будем вместе. Посмотри на меня и скажи, что ты всегда будешь со мной, потому что волк умирает в других сказках, но не в этой. В этой он живет себе припеваючи и ходит рука об руку с девочкой. Пожалуйста, очнись!»
Ригель оставался неподвижен, а я тихо плакала в подушку, чтобы он меня не услышал. — Очнись, — шептала я ему.
Но Ригель… не слушался.
Через несколько дней меня выписали. В довольных глазах доктора Робертсона читались облегчение и профессиональная гордость, оттого что его некогда тяжелая пациентка в добром здравии уходила из больницы на своих двоих. Он не мог знать, что мое сердце истекало кровью точно так же, как в первый день, он не подозревал, что в этой палате я
