помешал, как когда-то в замысле с гранитными столбиками.
Она пошла на всякий случай за цветоношей, чтобы убедиться и успокоиться, что он дошел, не споткнулся и не выронил эту васильковую тяжесть.
Хотя, подумалось ей, а вдруг это случилось бы, и он упал, и выронил, уж она бы успела подхватить эту небесную красоту и хоть пару секунд ощутить её приятную тяжесть, и ушла бы прочувствовать счастье той, кому несли это в знак признания или извинений, или с каким-то другим подтекстом. Все одно — это было замыслено только в радость.
Но мужичок с букетом проследовал в следующий двор и пошел себе дальше. Двориков этих маленьких было аж пять. И она не пошла за ним. Стыдно было подсматривать. Но она вдруг поняла, что эти цветы, хоть и проплыли величаво мимо нее, но оставили в ней такое сильное впечатление радости, брызгами причастности к чему-то цельному, надежному, которое всенепременно взглянет синевой васильковой и окрасит осенние печали и будни.
И еще она подумала, что такое может случиться с ней даже в таком привычном и скучном месте, как тертый её дворик с ненужными никому гранитными столбиками. О которые она раньше только шишки набивала.
И еще ее почему-то покорила странность происходящего. Рядом не было ни одного цветочного магазина, а в той стороне, откуда шагал посыльный, там их вообще и быть не могло. Холодная музейная зона. И это открытие обнаружило в ней тревожное предчувствие. Тревожное и радостное, как обещание, которое обязательно исполнят.
Пье-де-пульная тетрадь,
2 ноября 2020
Победитель
Иногда по ночам он вырывал ее из сна громким международным звонком.
Звонил по старинке на стационарный телефон и говорил долго и эмоционально часами.
Она рада была слышать милую его картавость, знакомую еще с молодых лет.
Картавость, беззащитность исходившая от нее, вздергивали ее внимание к текстам, которые он произносил. И они были знакомы ей, и даже привычны.
Очередная жена, развод, потеря из-за этого квартиры и главное — инструмента, очередного пианино. Ни одной из жен пианино не было нужно, но флаг вредности они держали крепко, и обирали его, что называется, до рояля. Да, первой жене достался роскошный его рояль, купленный по дешевке и по случаю в каком-то Доме Культуры.
Он так и переехал к нему в дом, с грязной клубной сцены — на натертый паркет его гостиной. Рояль стал его рабочим инструментом, потому что Александр был композитором с профессиональным консерваторским образованием, и подающий надежды.
Но надежды им подавались очень долго, и поэтому жены уставали ждать его сочинения и возможных гонораров за него. И они его выгоняли. И оставляли рояли и пианино себе, как компенсацию за недоимки с самозванца от музыки.
Она одна знала, что после потери, в очередной раз, жены, дома и инструмента, Александр, в одиночестве и горе, писал свои коротенькие шедевры. Она была его первым и единственным слушателем, потому что в перерывах между семейными дрязгами он жил у неё. Спал на узком кожаном офисном диване и часами просиживал за «Рёниш», пианино этого уже нет, как и страны, которая его производила.
Они могли подолгу сидеть на кухне и попивать водочку из тяжелых хрустальных стопочек. А на закуску он всегда любил горячий суп с нежными фрикадельками. И пока он жил у нее, суп этот стоял постоянно в кастрюле с торчащим половником.
Но он не был любителем поесть или много выпить. И то и другое было ему неинтересно.
Он ел и пил только в перерывах. Всегда нехотя отрывался от клавиатуры. Но если они садились вечером за супчик, он поведывал странную свою обиду на последнюю из жен, и все спрашивал: «Ну зачем ей инструмент? Мой! Он — мой. Я без него не могу…».
А она терпеливо пыталась внедрить в его голову мысль о том, что пианино остается в доме, залогом на его, Александра, возвращение.
Они так подолгу говорили на кухне, потом он шел на свой диван, а она — к себе. Так они дружили. Но никто, конечно, не верил в эту дружбу. И были, возможно, правы.
Она всё-таки чуток была влюблена в его эпатажность, в его умение носить длинное черное пальто, и смокинг с концертной бабочкой.
Его картавость выдавала в нем некую нерусскость. А уж то, что вся комната его и диван были завалены нотными листами, с непонятными на них знаками, только прибавляло в ней тайного восхищения к недосягаемому для нее человеку.
Но однажды все изменилось. Его сочинение заметили, он был приглашен на студию звукозаписи и на киностудию. И случилось так, что женился на иностранке и жил уже постоянно за рубежом.
Иногда звонил не очень трезвым и рассказывал какой у него дом — он построил. И наконец, опять у него рояль. Красный красавец. Он даже грозился прислать фотографию.
Жена у него была на этот раз китаянка или кореянка. Но о ней он говорил мало.
Сообщил только, что родила она ему дочку.
И все, пропал на много лет.
А потом вдруг — ночной международный. И опять:
— Как ты была права. Ты меня предупреждала. Ушел я.
— А рояль? — без всякого интереса спросила она, потому что знала дословно ответ.
— Рояль — у нее. В доме. Мне некуда его поставить…, — признался он с горечью.
И грозился приехать, и просил разрешения у нее пожить.
Она разрешила. И подумала, что надо пригласить настройщика.
Ей было очень жалко бездомного музыканта Александра. Но еще больше ей было жалко красный рояль, который некуда было поставить.
И нельзя было ему это объяснить. Она вздохнула и набрала телефон настройщика. Открыв крышку своего пианино и подмигнула ему:
— Дружок твой приедет. Готовься. И начнется наша настоящая жизнь.
Она-то знала о настоящей жизни всё. Понимала о ней крайние лучшие проявления. Это когда ты у себя дома, все дела делаются под звуки живой, совсем живой, новорожденной, можно сказать, музыки.
И вся серость из жизни уходит, а остаются беседы по вечерам, за столом. И дышит на нем горячий суп.
Последний звонок его был спустя год. Он звонил и долго, и увлеченно рассказывал о новой своей музыке и о Музе к ней.
Он женился в очередной раз. И все бы было ничего, но убила ее мимоходная информация, что он был в их городе на Новый год, но до нее так и не дошёл.
Она и это ему простила. Все победила приятная его картавость.
Пье-де- пульная тетрадь,
