так не пугает темноту, как свет, и в то же время именно свет волнует ее больше всего.
Ника обняла за плечи маленького хрупкого мальчика. «Вот увидишь, — она улыбнулась глазами, полными слез и надежды, — мы тоже найдем свою».
Глядя на нее, Ригель подумал, что, возможно, найдется и для него какая-нибудь среди забытых книжных страниц. Добрая история, в которой его принимали бы таким, какой он есть, и не стремились исправить.
Наблюдая за Никой издалека, Ригель задавался вопросом, а не может ли эта история быть както связана с ней.
— Ты должен ей сказать, — услышал он шепот однажды вечером.
Ригель только что закрыл дверь в подвал, где Нике наконец удалось уснуть. И все же он не обернулся. Он знал, что его засекли. Эти голубые глаза постоянно за ним следили.
Стоявшая у него за спиной Аделина нервно мяла в пальцах краешек серого платья. Спустя мгновение она прошептала:
— Она думает, что это я держу ее за руку.
Ригель опустил глаза и подумал о Нике, которая так любила сказки и отчаянно мечтала жить в одной из них. них.
— Ну и хорошо, — ответил он, — не разубеждай ее в этом.
— Почему? — Аделина смотрела на него с отчаянием в глазах. — Почему ты не хочешь сказать Нике, что это ты?
Ригель не ответил. В тишине он положил руку на дверь, ту руку, которая только там, во мраке разбитых снов, осмеливалась прикасаться к ней каждой своей клеточкой.
— Потому что не существует сказок, где волк берет девочку за руку.
Он ненавидел смотреть ей в лицо, хотя мучительно любил все ее черточки до единой. Ригель пытался уничтожить в себе эту любовь: вырывал с корнем каждый новый ее стебелек, вырывать ростки теплых чувств он умел с детства.
Но за одним стебельком вырастал другой, а за ним тотчас появлялся следующий, и Ригель так глубоко спустился вниз по бесконечной винтовой лестнице ее взгляда, что выбраться наружу, казалось, уже невозможно.
Ригель утонул в Нике, и его сердца коснулась надежда. Однако он не хотел надеяться. Это чувство было ему ненавистно. Надеяться означало обманывать себя, думая, что однажды он исцелится или что единственный человек, который любил его, не монстр, который до крови избивал других детей.
Нет. Надежда — вредная штука. Лучше стереть Нику из своих мыслей, оттолкнуть ее, вырвать из себя. Нужно избавиться от чувств к ней, искривленных, уродливых и неправильных, как и он сам.
Однако со временем Ника глубже проникала в его сердце. Шипы его несбывшейся любви, терзавшей душу, с возрастом становились острее. И по мере того как дни превращались в годы, а Ника продолжала улыбаться миру, Ригель все яснее понимал, что в ее мягкости кроется сила, какой, наверное, не обладает никто другой. Неведомая, непостижимая сила.
Ника наверняка осознавала, насколько суров окружающий мир, но каждый день принимала решение любить и быть доброй — без компромиссов, без страха, от всего сердца.
Ригель не позволял себе надеяться. Но он безумно любил Нику, которая воплощала собой надежду.
— Ну как, все вещи собрал? Ничего не забыл?
Ригель отвернулся от женщины, стоявшей в дверях комнаты. Она сказала, что ее зовут Анна, а ее мужа — Норман. Ригель едва помнил, о чем они ему недавно рассказывали: во время разговора он витал в своих мыслях.
Анна скользнула взглядом по пустой кровати, на которой когда-то спал Питер.
— Ну когда будешь готов…
— Она вам сообщила, верно?
Вопросительный взгляд Анны встретился с пронзительным непроницаемым взглядом Ригеля. — О чем?
— О болезни.
Он заметил, как она напряглась. Анна ошеломленно смотрела на него, возможно, удивляясь, что он говорит о своей проблеме нарочито спокойным тоном.
— Да, миссис Фридж сообщила. Сказала, что приступы со временем почти прекратились, но тем не менее она дала нам список твоих лекарств. — Анна смотрела на Ригеля с теплой добротой, которая его совсем не трогала. — Знаешь, это ничего не меняет.
Ригель знал, что они видели примечание в опекунском документе, а оно как раз многое меняло. — Для меня и Нормана это… — У меня есть просьба.
Анна моргнула, удивленная тем, что Ригель ее перебил.
— Просьба?
— Да.
Анна, должно быть, сейчас задавалась вопросом, куда подевался тот вежливый и приветливый юноша, который недавно в гостиной дарил ей очаровательную улыбку. Она слегка наморщила лоб и с некоторой настороженностью произнесла:
— Конечно…
В этот момент Ригель повернулся к окну и сквозь пыльное стекло увидел, как Ника укладывала картонную коробку со своими вещами в багажник их машины.
— И о чем речь?
— Об обещании.
Любой, у кого в груди бьется звериное сердце, со временем легко научается распознавать в людях овец. Про Лайонела Ригель сразу все понял, задолго до того, как тот, полупьяный, пристал к Нике и устроил скандал перед их домом.
Ригель получил садистское удовольствие, когда швырнул Лайонела на землю. Чертовски приятно причинять ему ту же физическую боль, с которой он сам жил почти с рождения. Жалкая ярость Лайонела только сгущала темноту внутри Ригеля.
«Строишь из себя героя, да? — яростно прокричал тогда Лайонел. — Считаешь себя хорошим парнем?»
« Хорошим? — прошептал в ответ Ригель. — Я… хороший?»
Он еле сдержался, чтобы не расхохотаться на всю улицу. Так и подмывало сказать, что волки никого из себя не строят, им это несвойственно, и к тому же в душе у него слишком много черной гнили, чтобы считать себя хорошим.
Если и правда, что для каждого есть своя сказка, то его история — о молчаливом искалеченном мальчике с перепачканными в земле ладошками.
«Решил во мне покопаться? Давай, посмотри мне в глаза, только предупреждаю: ты сразу обделаешься, даже моргнуть не успеешь». Ригель сильнее придавил его руку к земле, и она хрустнула — боль Лайонела доставляла истинное наслаждение. «Нет, я никогда не был хорошим парнем, — прошипел Ригель с сарказмом. — Хочешь увидеть, насколько плохим я могу быть?» Он с радостью это продемонстрировал бы, если бы не вспомнил, что где-то рядом Ника. Он повернулся, чтобы найти ее в темноте. Она стояла и смотрела на него. И в отражении ее сияющих глаз Ригель снова не смог увидеть себя монстром, каким был.
Существовало наказание похуже приступов боли. И приговорить его к этой муке могла только она одна.
«Мы оба сломаны с детства, но ты никогда не открываешь мне
