в Склепе обычно бросались в плач. — Вы не знаете, что говорите.
— Вы же сами сказали, что его подбросили.
— Да, но ему была всего неделя от роду. Младенец не может помнить, что с ним произошло!
На этот раз невозмутимый доктор посмотрел на нее строго и покачал головой.
— Зато теперь он вполне способен осознать, что с ним тогда произошло. Такие маленькие дети ощущают отсутствие поддержки и защиты и склонны думать, что причина в них. Раз их оставили, значит, они оказались недостаточно хороши. Возможно, он убедил себя, что его бросили изза…
— Он ничем не болен, — отрезала Маргарет, ее голос звучал жестко и непреклонно. — Я даю ему все, в чем он нуждается. Все!
Ригель не забыл сочувственный взгляд доктора в ту минуту. Точно такой взгляд он встречал потом у разных людей. От чужой жалости он чувствовал себя еще более неправильным. — Посмотрите на него: он же ходячая катастрофа, — услышал он шепот доктора. — Отрицая проблему, вы ему не поможете.
Приступы всегда проявлялись по-разному. Бывало, просто покалывало в глазах, а иногда боль проходила через несколько дней, чтобы затем с яростью обрушиться на него с утроенной силой. Эти последние приступы он ненавидел больше всего, потому что они не давали ему передышки и надежды на выздоровление.
От невыносимой боли Ригель тер веки, рвал на себе одежду, с силой сжимал что-нибудь в руке, пока эта игрушка или предмет не ломались на мелкие кусочки. Он слышал, как его сердце колотится в горле с ужасным фальшивым звуком, и в страхе, что кто-нибудь может увидеть его, убегал подальше от чужих глаз и прятался в потайных местах. Он убегал, потому что был маленьким, как детеныш животного. Он убегал, потому что там, вдали ото всех, в темноте он мог успокоиться и в конце концов принять себя таким, какой он есть: одиноким.
Одиноким, потому что если он оказался недостаточно хорош для матери, то и в глазах остальных он другим никогда не станет.
Маргарет всегда его находила. Она осторожно вытягивала его за руку, не обращая внимания на испачканные в крови и грязи пальцы. Она напевала ему какие-то песенки о звездах, далеких звездах, которым было очень одиноко, а он старался не смотреть на нее, зная, что недавно она кого-то опять наказала.
День ото дня внутренний разлад в нем усиливался, и в конце концов он уверил себя, что любви не существует, потому что звезды одиноки.
Он с рождения отличался от других детей. Вел себя странно, видел мир по-своему — он смотрел на нее, и когда ветер развевал ее длинные каштановые волосы, он видел блестящие крылья на ее спине, мерцание, которое исчезало уже в следующее мгновение, будто его никогда не существовало.
Врач предупредил его, что из-за сильных болей он может видеть что-то, чего не существует в реальности. Галлюцинации — это то, что Ригель ненавидел в болезни больше всего. Казалось, она насмехалась над ним, потому что каждый раз, когда искры затуманивали зрение, он видел светлую улыбку и серые глаза, которые в жизни никогда не посмотрели бы на него с такой теплотой.
Во время приступов он видел сны наяву — обманчивые видения, и в них была она.
Может, он не чувствовал бы себя таким ущербным, если бы внутри него оставалось хоть что-нибудь не искривленное, не уродливое, а правильное. И чем сильнее становилась эта безжалостная любовь, тем чаще Ригель, как звереныш, рыл пальцами садовую землю.
«Со временем ему станет лучше», — сказал врач.
Дети держались от него на расстоянии, они смотрели на него со страхом, потому что он мог ни с того ни с сего ударить по клавишам фортепиано или начать неистово рвать траву. Они боялись подходить к нему, а он был даже рад.
Он терпеть не мог жалости к себе. Не выносил взглядов, которые швыряли его на свалку мира. Он не нуждался в лишних напоминаниях о том, насколько он отличается от остальных, об этом не давало забыть и собственное чувство вины.
Пожалуй, молчание было самым болезненным его недостатком. Но он не понимал этого до тех пор, пока однажды летним днем не подошел со стаканом к раковине. Ригель встал на цыпочки, протягивая руку, чтобы поставить кружку, но острая боль ослепила его прежде, чем он успел это сделать. Боль шипастым обручем сдавила голову, и он стиснул зубы, все сильнее и сильнее сжимая кружку, пока не почувствовал, как фарфоровые осколки острыми краями впиваются в ладонь. Раковина покрылась каплями крови, а Ригель видел в них красные цветы, собственные пальцы казались ему когтями какого-то животного.
— Кто здесь? — спросил тихий голос.
Он вздрогнул, хотя еще за секунду до этого почувствовал странное жжение в груди. Мелкие шажочки Ники застучали по полу, и в то же мгновение жгучее ощущение превратилось в безумный ужас. Только не она! Только не ее глаза.
Она не должна увидеть в нем раненого и истекающего кровью зверя, каким он и был сейчас. Может, потому, что жалостливая Ника могла найти в нем щель и пробраться через нее к нему внутрь, а оттуда ее уже не выгнать. Или потому, что смотреть ей в глаза — это все равно что заглянуть внутрь себя и увидеть там катастрофу, которой, как известно, он и был.
— Питер, это ты? — прошептала она, и Ригель убежал, прежде чем она успела его разглядеть. Он забился в кусты, ища уединения, но боль вернулась, и он упал на траву. Ригель закрыл глаза, судорожно хватаясь за стебли. Нет другого способа облегчить эту ужасную муку.
«Со временем ему станет лучше», — сказал доктор.
И хотя виски еще пульсировали, Ригелю вдруг захотелось улыбнуться. Но улыбкой горькой и жестокой, причиняющей боль. В ней не было ничего радостного, потому что в глубине души он знал, что если она исходит изнутри, то может быть знаком чего-то искривленного, уродливого и неправильного.
Интересно, думал он, волки так же смеются, с таким же глухим шипением и сквозь сжатые челюсти?
И даже в этой безнадежности Ригель не мог прогнать мысли о ней. Ника вторглась в его тьму, и между гнилью и чернилами образовалось пространство. В этой девочке был свет, природу которого ему никогда не постичь.
Однажды он услышал, как она сказала: «Для каждого из нас есть сказка». Ясные глаза и веснушки, маргаритка в волосах. Ригель держался от нее в стороне, потому что ничто
