свое сердце, Ригель, — прошептала как-то Ника, — ни на секунду».
И Ригель снова увидел разбитое стекло, порезы на руках.
Снова увидел сорванную траву и кровь на пальцах. Снова увидел себя, такого замкнутого и одинокого, и содрогнулся при мысли о том, чтобы открыть ей свой катастрофический мир, из которого ему, вечному пленнику, никогда не вырваться. Чувствовать, как она прикасается к его самой темной, злой стороне… Нет, тогда его душа вскричала бы от боли, как живое существо. И Ригель промолчал. Снова. И ее разочарованный взгляд шипом вонзился в его сердце. Он хотел бы любить ее. Каждый день чувствовать ее рядом с собой. Вдыхать ее аромат. Но жизнь научила его только царапаться и кусаться. Он никогда не сможет любить нежно, даже само воплощение нежности — Нику.
И увидев, как ее прекрасные глаза наполняются слезами, Ригель понял: если, чтобы спасти ее от него, придется заплатить цену, то это будет стоить ему очень дорого. Он отдаст все, что у него есть, ради этой несбывшейся любви.
Рано или поздно этот момент должен был настать, Ригель знал. Но он был настолько ослеплен надеждой на счастливую любовь, которая спасет его от одиночества, что в конце концов отдался во власть иллюзии.
Он любовался спящей Никой, ее голая спина выглядывала из-под одеяла. Затем Ригель посмотрел на фиолетовый пластырь, который она прилепила ему на грудь, и вдруг понял, что должен сделать.
Осторожно закрыв дверь комнаты, он быстро спустился вниз. Жук-точильщик вонзил челюсти ему в сердце, надеясь остановить, но Ригель отогнал его усилием мысли. Он искал свою сказку и нашел ее в глазах Ники. Он прочитал ее на коже Ники. Уловил ее запахи в аромате Ники. Он навсегда запечатлел ее в своих воспоминаниях об этой ночи.
Внизу на кухне уже горел свет. Хотя было очень рано, Ригель прекрасно знал, кого там застанет. Анна — в халате, с растрепанными после сна волосами — ставила чайник на плиту, когда заметила его, стоящего в дверях.
— Ригель… — Она приложила руку к груди, застигнутая врасплох. — Привет, как ты себя чувствуешь? Еще очень рано, я как раз собиралась зайти посмотреть, как ты. — Анна взволнованно посмотрела на него. — Тебе лучше?
Ригель не ответил. Он смотрел на Анну глазами, которым уже нечего было скрывать, потому что теперь, когда он отпускал Нику, ему больше не нужно притворяться. Во взгляде Анны промелькнуло замешательство.
— Ригель?
— Я больше не могу здесь оставаться. — Он выплюнул эти слова, словно они были очень горькие на вкус.
Анна замерла на месте.
— Извини, — удалось ей прошептать через минуту, — что ты сказал?
— Именно это: я больше не могу здесь оставаться, я должен уйти.
Ригель подумал, что ему предстоит тяжелый разговор и болезненный. Его сердце отказывалось расставаться с ней. ней.
— Это… шутка? — Натянутая улыбка Анны превратилась в гримасу. — Игра, о которой я не знаю?
Ригель молча смотрел на нее, потому что знал: его глаза выражают понятную без слов твердую решимость. И Анна не могла не видеть, что он настроен серьезно. С ее лица исчез утренний румянец.
— Ригель, что ты такое говоришь? — Анна была обескуражена. — Все-таки ты меня разыгрываешь. Я не… — Она с надеждой искала в его глазах веселую искорку, которая все поставила бы на свои места, но надежда, натолкнувшись на жесткий взгляд, сменилась растерянностью. — Я думала, что тебе у нас хорошо, ты счастлив. Зачем ты мне это говоришь? Мы что-нибудь не так сделали? Норман и я… — Она сделала паузу, прежде чем прошептать: — Это из-за болезни? Если… — Болезнь тут ни при чем! — раздраженно перебил Ригель, как всегда, резко отреагировав на чувствительную для него тему. — Это мой выбор.
Анна смотрела на него с болью, и Ригель выдержал ее взгляд.
— Отмени мое усыновление!
— Нет, ты не можешь просить об этом всерьез…
— Я никогда в жизни не был так серьезен. Отмени. Сделай это сегодня.
Анна покачала головой. В ее глазах светилось материнское упрямство, которого он никогда не поймет.
— Думаешь, они по одной моей просьбе остановят процедуру? Без причины? Это серьезное
дело. Так просто усыновление не отменить, нужны конкретные причины, и… Но Ригель перебил ее:
— Примечание.
На лице Анны снова отразилось замешательство.
— Примечание? — переспросила она, но Ригель знал, что она его поняла. Эта несмываемая строчка в договоре об опеке была только его привилегией.
— Тот самый пунктик обо мне, в котором говорится, что, если мои приступы будут нарушать семейное спокойствие и перерастут в эпизоды насилия, процесс усыновления может быть прерван.
— Это ошибочное примечание! — чуть ли не крикнула Анна. — Даже не подумаю на него ссылаться! Эпизоды насилия относятся только к твоей приемной семье, а ты никому из нас за все это время ничего плохого не сделал! Твоя болезнь для нас не проблема, а скорее лишний повод для усыновления!
— Ой, да ладно, — пробурчал он с саркастической улыбкой. — Ты выбрала меня только потому, что я напомнил тебе сына.
У Анны от услышанного округлились глаза.
— Это неправда!
— Так и есть. Ведь ты подумала о сыне, когда увидела меня за пианино? Не отрицай. Изначально вы туда пришли не за мной.
— Ты не…
— Я не Алан, — процедил он сквозь зубы таким холодным тоном, что Анна вздрогнула. — Я им не был и никогда не стану.
Вот опять! Глядя на ошеломленную Анну, Ригель в тысячный раз подумал, что ранить словами и причинять боль у него получается лучше, чем что-либо еще.
Какое-то время Анна молчала, опустив голову, пораженная резкостью его слов. Ригель заметил, что у нее дрожат руки.
— Ты никогда не был его заменой. Никогда. Мы ценим в тебе тебя самого. Мы полюбили тебя таким, какой ты есть, и все. — Горькая улыбка тронула ее губы, когда она покачала головой. — Хочется верить, что и ты привязался к нам и воспринимаешь нас так же.
Ригель не ответил. Правда заключалась в том, что он знал только два крайних состояния: отчаянную любовь и полное равнодушие, и между ними не существовало других чувств. Исключительное отношение к нему Маргарет слишком часто подталкивало его к отказу от любой зарождающейся в душе спонтанной привязанности.
— Как бы ты ни хотел, я не в силах выполнить
