господа! И пусть весь город об этом заговорит. Ты вот что, Устиньюшка… Сходи-ка к нашим старушкам-прислужницам да поведай им о парнишке-то. Любят они такие новости, да и гости там частенько бывают…
Устинья Семеновна вышла из церкви и направилась по двору к небольшой пристройке, где находились призретые прихожанами немощные старушки. Многие из них здоровьем были не слабее Устиньи Семеновны, но жизнь возле храма пришлась им явно по вкусу, и они, исполнив немудрые хозяйские работы в церкви и прислужив батюшке, когда было необходимо, остальное время проводили за вязанием, выслушивая и рассказывая разные истории о святых чудесах, растолковывая друг другу притчи из евангелия и библии. Устинья Семеновна относилась к ним ласково, но свысока. Ей не по душе была такая бездеятельная жизнь — без своего хозяйства и крепкого угла.
Устоявшийся сладковатый запах ладана вперемешку с крепким привкусом пережаренного лука и свежеприготовленной мясной пищи охватил Устинью Семеновну, едва она захлопнула за собой тяжелую дверь. Старушки сидят за длинным столом и обедают. Слышится приглушенный говор, звонкий перестук ложек о миски.
— Хлеб да соль, — крестится в полутьме на образа Устинья Семеновна, шагая из крохотных сеней в избу.
— С нами, Устиньюшка, — узнает кто-то пришедшую. — Сюда, сюда… Подвинься-ка, Феклетея, да заодно налей гостье супцу.
Это скомандовала Таисия, высокая, дородная женщина, которой на вид никто не давал больше сорока восьми лет. Говорили, что года три назад она была замужем за директором крупного гастрономического магазина в центре города, а когда мужа посадили, ее привел сюда сам отец Сергей. Где и как он ее нашел — никто из старушек не знал, но все видели, что батюшка относится к пышнотелой прислужнице со вниманием, и это заставляло и других оказывать ей невольное уважение. Как-то так получилось, что Таисия незаметно стала главной, забрав это негласное право у хромоногой Феклетеи.
— Какие новости, Устиньюшка? — ласково спрашивает Таисия, передавая ей тарелку с супом и ложку. — Все в миру спокойно? Хотя по нонешним временам трудно ждать спокойствия. Круто жизнь идет, бесится сатанинское племя, чуют нутром, что близка расплата за грехи. Содом в мир пришел, трудно от соблазнов человеку уберечься.
Устинья Семеновна недолюбливает Таисию за цветущий вид и что-то этакое интеллигентское, но та всегда покоряет ее злой, непримиримой смелостью суждений о жизни.
Вот и теперь Устинья Семеновна сразу обмякла при первых же словах Таисии и вздыхает:
— Верные слова, Таисьюшка… Что ни день — жди новой беды, а дней-то у господа много, вот и карает он род человеческий за грешные деяния неразумных…
— Ох, ох, святая правда… — стонут старушки, с неохотой отодвигая ложки: грешно есть во время беседы, а уж коль Таисия завела разговор, надо его поддержать.
— Вот ведь, — дрожит голос Феклетеи, которой пришлось сесть на тот край стола, что ближе к двери. — Разводов-то сколько нонче, милые… Что ни день — тыща, а то и больше. Святым венцом не покрывают голову, а, прости господи, как куры или там ханы какие азиятские… Я вот за своего Митрия… Нет, с Митрием-то мы, кажись… С Леонтием, значит… Аль Федор? Память-то старушечья уже стала…
— А мальчонка-то днем утонул, не слыхали? — перебивает ее Устинья Семеновна. — Крещеный был, Аграфены Лыжиной парнишка…
— И не нашли?
— Совсем утонул?
— Большенький был, аль плавать не умел еще?
— Ох, прости господи…
Старушки крестятся, искоса посматривая на остывающие кружочки жира в супе, и вздыхают.
— Господь наказывает не в шутку, — строжает голос Устиньи Семеновны. — Как же его найдут? Заблуждающихся на путь истинный всевышний может наставить, а отступников от веры да обманщиков — всегда накажет…
— Давай-ко потрапезуем, Устиньюшка, — напоминает Таисия. — А там, бог даст, и побеседуем полегоньку…
— Да, да, Устиньюшка, потрапезуем, — радостно подхватывают прислужницы, потянувшись к ложкам, и снова в избе звякают миски; временами в тишине раздается беззубое чавканье увлекшейся едой старушки.
«Ишь ты, суп-то у них какой наваристый, — замечает с легкой завистью Устинья Семеновна, принимаясь за еду. — Не всякая хозяйка в поселке такого наварит, в семье-то экономию надо соблюдать, а им… Ну, Таисье-то надо свое тело поддерживать, а Феклетее, к примеру, зачем? Переводит только добро общественное…»
За супом подают рисовую кашу с мясным подливом, каждому по большой тарелке, потом блины — жирные, сочащиеся маслом, а когда выпили по белой фарфоровой кружке компота — старушки уже смотрят по сторонам сонными, осовелыми глазами.
— Ну вот, теперь и поговорим, — выйдя из-за стола и помолившись, говорит подобревшая Таисия. Она тяжело проходит за перегородку, выносит вязанье и, примостившись на полумягкой кушетке, дает рядом место Устинье Семеновне.
Но беседа не клеится. Старушки низко уткнулись носами над вязаньем и трудно понять, нанизывают они петли на спицы или потихоньку спят. Судя по всему, в эти послеобеденные часы они привыкли отдыхать.
Устинье Семеновне это не по душе.
«Ишь, нажрались до отвала и сразу — дрыхнут. Забыли, чай, что кушают-то на наши жертвенные денежки, а за зря-то кто кормит? Не-ет, голубушки, я заставлю вас слушать, что нужно для пользы общего дела…»
— Была я, Таисьюшка, сейчас у батюшки, — заговаривает она, и властные, твердые нотки звучат в ее голосе. — И вот что он повелел… Сестрицы-то уж не подремывают ли?
Таисья мгновенно поднимает глаза от вязанья, встречается с жестким взглядом Устиньи Семеновны и, подумав, тихо спрашивает, кивая на примолкших старушек:
— Их-то надо ли?
— Надо, милая…
— Эй, девоньки! — нараспев тянет Таисия. — Чай, ко сну поклонило, а? Послушаем-ко нашу гостью…
И так резко звучит этот ласковый возглас, что старушки зашевелились, приподнимая головы и моргая глазами, а, опомнившись, быстрее задвигали вязальными спицами, поглядывая то одна, то другая — на Таисию и Устинью Семеновну.
Капитан Лизунов только что вернулся от начальника горотдела милиции подполковника Клинкова. Лизунов был явно не в духе. Этот выскочка, младший лейтенант Каминский проговорился Клинкову, что дело с ограблением сберкассы, которое долго никак не удавалось раскрыть, по указанию Лизунова попросту «пришили» мелкому вору Конареву, хотя тот, по всем признакам, не имел об этом ни малейшего представления. Лизунов приказал включить дело в обвинение против Конарева, чтобы преступление числилось по отчету доказанным и раскрытым. Воришке все равно сидеть пять или восемь лет. Дескать, даже лучше для населения, если позднее вернется из колонии…
Лизунов вызывает по телефону Каминского. Тот входит в кабинет настороженный, внимательно поглядывая на капитана, перебиравшего на столе бумаги.
— Слушаю вас…
По мрачной усмешке его ясно, что разговор предстоит серьезный.
— Ну, как у вас там… с Конаревым? — не глядя, спрашивает Лизунов.
— Ничего нового. Я доложил об этом подполковнику, когда он вызывал. Трудное дело…
— Но какой черт дернул вас
