Отче наш
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Фитилек лампадки перед божницей тлеет немощным, елейным светом. Печально и строго смотрят в полумраке глаза Иисуса Христа вниз, на старушку, мерно отбивающую земные поклоны.
— Отче наш, иже еси на небеси! Да святится имя твое, да приидет царствие…
Устинья Семеновна внезапно обрывает молитву, прислушивается к смеху, донесшемуся со двора сквозь открытую настежь дверь. Держа на изготовке троеперстие, хмуро думает: «Ну, паскудница, опять с этим Андрюшкой стакнулась…» Пробует продолжать молитву, но вызывающе звонкий смех дочери слышится снова.
Она резко поднимается с колен, проходит в сенцы и неслышно останавливается на крыльце. Гневно прищуренные глаза ее ищут затаившихся где-то в огороде постояльца и дочь.
— Любка!
На дворе сумерки. Теплые, тихие. Оранжево-дымчатый, как начавшее остывать железо, закат узкой полоской тлеет на горизонте. Россыпь августовских звезд, сверкая свежо и весело, проступает по всему небу, даже там, где затухает заря.
Глаз Устиньи Семеновны зорок: двое, тесно прижавшиеся у калитки, что ведет к озеру, конечно, они — Андрей и Любка.
«До чего уж дошло, — зло сводит брови Устинья Семеновна. — Хватит! Сейчас же откажу ему от квартиры… Пока до позора не дожили!»
— Любка, домой!
Тени у калитки замирают, враз смолкает тихий говор. Тишина. Где-то на улице пролаяла собака, донесся далекий паровозный гудок, и — еще гуще бьет волнами в уши полуночное безмолвие.
«Ладно, — уходя в сенцы, качает угрожающе головой Устинья Семеновна. — Приготовлю вам сегодня встречу, посмотрите у меня…»
Гулко и часто бьется сердце Любаши.
— Ушла… — облегченно вздыхает она, слегка оттолкнув Андрея и высвобождаясь из его объятий. — Опять мне головомойка будет, это уж точно… Ну и пусть!
Но голос ее печальный, дрожащий. Андрей снова привлекает девушку к себе.
— Давай скажем матери, что… Ведь мы уже… муж и жена. Скажем и — свадьбу. А, Люба?
— Нет, нет, — торопится Любаша. — Нельзя ей этого говорить, она… Я не знаю, но — плохо будет…
— Почему нельзя, Люба? Не век же нам по углам скрываться. — И уже бодрее говорит: — Сегодня же скажем, ладно?
— Нельзя пока, Андрей, — вздыхает Любаша. — Потом как-нибудь… Не согласится сейчас мама, я знаю.
— Почему?
Любаша, несмело обхватив его шею руками, молча приникает к нему. Но он ждет ответа. Приподняв ее голову, близко вглядывается в глаза.
— Почему же?
В глазах ее искорками-бликами отражаются далекие звезды. В сумеречной тьме выражение близкого лица неуловимо. Но по молчанию Андрей догадывается, что Любаше трудно сказать то, о чем спрашивает он. И этот случайно вырвавшийся вопрос неожиданно приобретает для него важное значение.
— Люба, ну скажи… Я очень хочу знать!
Она, помолчав, говорит робким шепотом, не поднимая глаз:
— Я знаю ее, маму… Понимаешь, не любит она тебя, не нравишься ты ей. Но ты не обижайся на нее, ладно?
— Вон как…
И раньше он смутно догадывался об этом, но успокаивал себя тем, что неприязнь Устиньи Семеновны — плод его фантазии.
— Что же нам делать? — спрашивает Андрей, подумав, что решать-то в конце концов должны они, а не Устинья Семеновна. — Может быть, найдем квартиру и уйдем, а, Любаша?
— Нет, нет! — торопливо обрывает его Любаша. — От мамы я не пойду, Андрей… Да и ничего еще неизвестно. Может, согласится она, надо просто хорошо с нею поговорить. После как-нибудь…
И снова их окутывает безмолвие, но теперь в молчании есть что-то неустойчивое, напряженное… Оба вздрагивают, когда на улице, у соседнего дома, резко тявкнула собака.
— Идем домой, — глухо роняет он.
Любаша кивает: да, идем… И первая шагает от прясла к тропке.
Неожиданно навстречу им юркает тень. Любаша вскрикивает, отпрянув.
— Стой! — бросается за человеком Андрей. Он почти сразу же нагоняет бежавшего, рывком останавливает его, крепко держа за рубаху.
— Фу ты, черт! — Пойманный — всего лишь подросток. — Чей ты, парень? — переведя дыхание, спрашивает Андрей.
Слышатся торопливые шаги Любаши. Мальчуган рвется из рук.
— Подожди, подожди… Сейчас вот хозяйка подойдет. Выбрось хоть подсолнухи-то, чтоб меньше влетело… Ну, чей ты? Зачем в чужой-то огород полез?
— Лыжиных, Лушкин брат… — скороговоркой отвечает мальчуган, отбрасывая в сторону одну за другой подсолнечные шляпки. — Пусти, дядь, а то неловко из-за пазухи вынать подсолнухи.
Андрей на мгновение расслабляет руку, и паренек резким рывком отскакивает от него, мчится к озеру. Рассмеявшись, Андрей кричит ему вдогонку:
— Завтра я тебе задам перцу! Не попадайся лучше!
Сказал это лишь потому, что Любаша подошла: захотелось угодить ее хозяйскому самолюбию — не посторонний, мол, я человек.
— Кто был? — останавливается она рядом. — Лыжиных парнишка…
— Василек это, Лушкин братишка, — вдруг из темноты дополняет чей-то мужской голос. — Надо было уши надрать за проделки.
Андрей настороженно глядит в темнеющее рядом прясло огорода, но Любаша резко тянет его за рукав.
— Идем! — шепчет она. — Опять Груздев шпионит за нами… Чего не в свои дела лезет?
Оба молча и торопливо идут к калитке.
И вот он — разговор.
Устинья Семеновна властным жестом останавливает Андрея, увидев, что он направляется в свою комнату.
— Подожди-ка, — и оборачивается к Любаше, замершей у порога: — С тобой я еще, милая, поговорю… Да и Гришка, старшой-то брательник, добавит тебе… Ну, а ты, мил-человек, — отчеканивает она Андрею, — можешь искать себе другую квартиру. Мне таких постояльцев не надо! Сроку тебе — неделя! Получка у вас скоро, рассчитаешься со мной, и — на все четыре стороны. И вот что еще… К девчонке больше не приставай, не мути ее душу! Надоумил господь, послушала раза два аль три, какую ересь ты плетешь…
— Устинья Семеновна… — шагает к ней побледневший Андрей, но та останавливает его все тем же властным жестом:
— Уговаривать меня нечего, я век прожила, знаю, что делаю…
И, отвернувшись к печи, забренчала там чугунками и сковородками, давая понять — говорить больше не о чем.
Как же дальше?
Затихли шорохи и вздохи на голбце печи, где улеглась Устинья Семеновна. Ни звука — из комнаты, в которой спит Андрей.
Густо плывут по комнате темные тени, они наслаиваются одна на другую живыми кругами, сквозь которые глаз не может различить ничего. Любаша скорее угадывает по памяти, чем видит: там вон — печь, где затихла мать, в этой стороне — дверь, а тут — буфет… Она поднимает руку, несет в темноте к глазам, ощущает на ней свое теплое дыхание.
Как же дальше?
«Господи, — мысленно обращается к богу Любаша, широко раскрытыми глазами
