писал он Александру Павловичу, — что при слабом правительстве, держащемся к тому же на революционной почве, сильные в Швеции люди и обязали государство охранять их личные интересы. При таких условиях и при обыкновении В.В-ва быть великодушным, быть может Вы изволите судить об этом деле иначе, в виду особенно того, что эти лица не могли приобрести бостелей, которые они желают удержать, без особых денежных на них затрат, и что следовательно теперь они лишатся собственных своих денег.
Очевидно, Румянцев имел в виду навести Государя на мысль вознаградить этих шведских господ денежными выдачами из русской казны, что так часто практиковалось в то время. Из приведенных слов доклада не видно: склонялся ли к этому последнему мнению сам докладчик, что было бы любопытно для его характеристики. По убеждению он был, несомненно, за первую половину; но можно было оставаться ей верным, и допустить денежное вознаграждение. Насколько желал, или допускал это сам Румянцев, сказать трудно; вообще же он был не из числа скупых министров. Как бы то ни было, но разрешение этого пункта задерживало исход переговоров и Румянцев находил нужным напоминать о нем и просить скорейшего разрешения. Однако в конечном результате требование Шведов вовсе устранено.
Статья об амнистии также, за разногласием, потребовала вмешательства Императора Александра. «Будет общая амнистия, — предлагали русские уполномоченные, — для подданных обеих сторон. А Шведы прибавляли: не военных (non militaires). Румянцев, полушутя, делал к этой поправке новую контр-поправку, предлагая сделать перестановку слов и вместо non militaires, написать militaires ou non. У Шведов оказывалась задняя мысль, притом очень злая. За их поправкой скрывалась, как разъяснял Румянцев, суровая месть. Они хотели исключить из амнистии военных, дабы по окончании войны привлечь заочно к суду тех из генералов и офицеров, которые, по их мнению, уступили Свеаборг и другие крепости и сложили оружие, не потому будто бы, что доблесть русских войск их к тому вынудила, а по измене долгу и чести. «Таким образом, — писал Румянцев Государю, — по заключении мира, все эти генералы и офицеры, из коих некоторые украшены уже Вашими орденами или же носят Ваш мундир, были бы в Стокгольме поражены приговорами, хотя и несправедливыми, но кои опозорили бы их в общественном мнении. В. В-во могли ли бы это снести? И что осталось бы Вам делать? Эта мысль заставляет меня думать, что нужно решительно требовать безусловной амнистии, pure et simple.
Наконец еще одно затруднение возникло по инициативе шведского же уполномоченного. Оно не лишено для настоящего исследования особого интереса. Стединк часто, и даже довольно настойчиво, говорил о необходимости включить отдельный пункт, в котором Финляндии гарантировалось бы сохранение её веры, законов и привилегий, а также обеспечено было бы право собственности каждого. Здесь Румянцев вполне был на высоте истинного государственного и патриотического взгляда. «Я не хотел допустить, — писал он Государю, — чтобы подобная статья могла быть поставлена на обсуждение, опираясь на то что все в ней излагаемое составляет предмет внутренней администрации, и не должно входить в дипломатическое обязательство. Стединк приводил в свою поддержку разные договоры, в коих держава уступающая провинции выговаривала всегда известные условия в пользу бывших своих подданных. Действительно, такие статьи были и в ништадтском и в абоском договорах. Румянцев не отрицал верности этих указаний, но выставлял на вид отсутствие всякой аналогии предшествовавших приобретений с тем, что сделано теперь. Он приводил в доказательство ту любовь, которую Император Александр внушил финляндцам; ссылался на то, что он явился между ними их Государем еще до заключения этого договора; что он сам принял их присягу верности; что, в качестве Государя, он лично открыл ландтаг великого княжества. Эти доводы произвели некоторое действие. Позднее уже не Стединк Румянцеву, а Шёльдебранд Алопеусу передал проект статьи, в которой тот старался примирить принцип русского, министра с домогательством Шведов. Статью эту согласился принять и Румянцев с незначительными лишь редакционными изменениями. В таком виде она вошла и в договор. Согласие на нее Императора Александра получено было почти при подписании трактата. Эта статья, шестая, изложена так: «Поелику Его В-во Император Всероссийский самыми несомненными опытами милосердия и правосудия ознаменовал уже, образ правления своего жителям приобретенных им ныне областей, обеспечив, по единственным побуждениям великодушного своего соизволения, свободное отправление их веры, права собственности и преимущества, то его шведское величество тем самым освобождается от священного, впрочем, долга чинить о том в пользу прежних своих подданных какие-либо условия».
Когда таким образом работа негоциаторов приходила к концу, неожиданно вновь встретилась остановка по решенному уже, казалось, вопросу о долгах Швеции. Барон Стединк заявил, что им получены самые положительные повеления требовать чтобы Император Александр обязался выплатить заграницей за Швецию 4 миллиона риксдалеров, о которых упомянуто было выше. Очевидно обратное движение гр. Каменского от Умео к Питео, куда он пошел за провиантом, принято было в Стокгольме за слабость русских сил в Вестроботнии и за отступление, из пределов Швеции, её правительство думало воспользоваться обстоятельствами и произвести давление. На конференции завязались вновь очень долгие препирательства, повторялись на разные лады прежние доводы. Но в конце концов перевес остался на стороне Румянцева. «На В. В-во не возлагается, — доносил он Государю 31-го августа, — никакого обязательства предоставлять Швеции средства к уплате её долгов, и в трактате не будет на этот счёт никакого постановления».
Но на другой день, 1-го сентября, возникли еще раз затруднения по вопросу, который был уже окончательно исчерпан, именно о границе. Стединк и Шёльдебранд за общею подписью представили по этому предмету особый мемуар. Авторы уверяли чуть ли не в сотый раз о желании с их стороны мира и о несчастьях, в которые Швеция ввергнута не по вине Карла XIII. Но, решаясь отдать Финляндию, он желает сохранить собственно Швецию неприкосновенною. На этом основании шведские уполномоченные опять предлагали Кеми как будущую границу. Повторенные настояния с русской стороны устранили однако эти новые попытки, и граница осталась, в принципе, на берегах Торнео. Но эта река, близ Кенгисского железоделательного завода, делится на две ветви. Одна, более значительная, называется Муонио и протекает почти по прямой линии с севера на юг, от самой почти норвежской границы, и продолжаясь ближе к Ботническому заливу в том же направлении, носит название Торнео. Другая ветвь, носящая также это последнее название от самого истока, и составляющая поэтому как бы главную реку, менее значительна и, направляясь с запада, делает немалый изгиб. Если бы принять границей эту последнюю ветвь, как предлагал гр. Румянцев, то, по мнению шведских уполномоченных, выгода России была бы ничтожна,
