необходимость остановиться и требовать у Швеции нового уполномоченного. Вот, Государь, чего опасаюсь и что побуждает меня окончить все возможно скорее. Не колеблюсь сказать это В. В-ву. Договор, по которому приобретается Финляндия, представляет для Вашей Империи важность громадную. Но Провидение еще более возвышает его ценность, давая Вам возможность заключить мир именно теперь; мне нет надобности объяснять всю от того пользу при переговорах, идущих с другими державами. Говорю В. И. В-ву, а никто не знает выгод Вашей Империи лучше, чем Вы их знаете; никто не следит за ними с большим вниманием и во всех подробностях.
Какой цели хотел достичь этот ловкий, но мягкосердечный дипломат? Желал ли он иметь окончательную санкцию на возврат Шведам до Торнео, что Император Александр предоставлял сделать только в последней крайности? Или он надеялся повлиять на сердце Государя и побудить его отдать Шведам завоеванную землю от Каликса вплоть до Кеми? Решить трудно, но вероятнее последнее предположение, так как для исполнения уже предрешенного на счет Торнео Едва ли нужны были и слезы Стединка и опасения за остановку надолго подписания мира.
Едва Император Александр получил письмо Румянцева, как через пять минут отправил уже к нему курьера с ответом.
«Невозможно было, — писал собственноручно Александр Павлович, — вести переговоры с большим талантом и мудростью. Россия обязана вам признательностью. — Но вместе с тем Румянцев уполномочивался подписать трактат, принимая границею только Торнео, со включением в нее и города этого имени. Государь выражал вместе с тем желание, чтобы «статья, в которой будет сказано о возвращении Шведам провинции Ботнии (западной) до Торнео, носила отпечаток великодуший со стороны России. Такие акты — исторические памятники; отчего этому не сохранить в себе доказательства, что мы были хозяевами в стране вплоть до Умео? Предоставляю это вашему искусству.
Однако, когда Румянцев вновь повел со Стединком разговор на тему границ, притом с глазу на глаз, то встретил если не противодействие насчет Торнео, то возобновление предложения на счет известного ограничения прав на Аландских островах. Румянцев решительно и окончательно отверг самую мысль о нем. Он напомнил барону, что в дипломатии трактаты содержащие обязательства не быть господами у себя дома, не укрепляться или, напротив, срыть укрепления, всегда были документами, свидетельствовавшими о состоянии крайнего упадка, на которые державы не иначе могли соглашаться, как в эпохи величайших затруднений. Было бы, следовательно, оскорблением самое предложение такого условия, и Румянцев просил Стединка воздержаться даже от упоминания о нем на конференции.
Таким образом, пограничный вопрос был, казалось, разрешен, и Румянцев мог написать Государю 26-го августа и подчеркнуть: la paix se fera — будет мир! Но некоторые другие вопросы, второстепенного для нас значения, задерживали ход переговоров. Редакция статей делалась отдельно каждой, и в таком виде они передавались на обсуждение сторон. Подобный прием введен был в употребление, сколько можно догадываться, в Эрфурте, при переговорах Александра с Наполеоном, и может быть даже по мысли первого. Один из первых пунктов, именно о мире и с союзниками России, очень усложнялся, особенно в отношении Дании. Хотя перед шведскими уполномоченными Румянцев делал вид совершенного равнодушие к избранию принца Аугустенбургского в наследники шведской короны, но в действительности он принимал в нем живой интерес уже потому, что датский двор изъявлял свою на то санкцию при условии удовлетворения требованиям России. Датский посланник в Петербурге Блоом приезжал в Фридрихсгам на совещание. Военные дела Датчан против Шведов далеко не были блестящи. В конце концов, Стединк отступился от изложения пункта касающегося Дании, признавшись Румянцеву наедине, что он мог бы изложить его только в жесткой форме (dune manière dure). Он вполне доверился своему русскому противнику. Император Александр, с другой стороны, желая оберечь интересы Дании и дать ей свидетельство дружбы, предлагал Румянцеву включить статью, которая гарантировала бы Дании её владения, или, по крайней мере, обладание Норвегией, «дабы не могли упрекнуть нас в непредусмотрительности на счет последствий, которые наследование принцем Аугустенбургским шведского престола может повлечь».
Желание это, впрочем, осталось неисполненным. Румянцев повел было о нем речь в заседании 29-го августа, когда переговоры приходили по-видимому уже к концу. Стединк уверял что с своей стороны решительно ничего не имеет против; но убедительно просил не поднимать этого разговора, ибо не имея на счет подобных гарантий Дании ничего в своих инструкциях, он поставлен был бы в необходимость испрашивать новые повеления, что затянуло бы дело вновь, накануне подписания мира. Румянцев соглашался с этим и поспешил представить Государю, который также отступился от первоначальной мысли.
Значительные разногласия возбудил пункт о возврате тех пленных из числа финляндцев, особенно в офицерских чинах, кои пожелали бы остаться в Финляндии. По русскому проекту этим лицам предоставлялась полная свобода и совершенная полноправность с другими, между прочим, и в отношении всякого рода имущества, которым они владели или будут владеть в Швеции. Стединк проектировал коренное изменение в своем контр-проекте. По его редакции, из числа пленных «военные офицеры, унтер-офицеры и другие чиновники, входящие в состав полков и эскадронов, содержавшихся на счет шведской казны в уступленных провинциях, — будут продолжать пользоваться в течение двадцати лет всеми окладами, кои производились им при начале настоящей войны. Такое преимущество распространится и на вдов, лишившихся мужей в продолжение этой войны, на инвалидов и на тех офицеров, кои пользовались окладами в Финляндии в виде наград за службу или пенсий». Под этими последними окладами подразумевалось пользование казенными имуществами (бостелями). Выходило, что Россия должна вознаграждать и обеспечивать за кровавое и порой жестокое сопротивление ей самой.
Разноречие это гр. Румянцев нашел нужным представить на разрешение Государя. Предварительно он желал выяснить размеры бостельных доходов и вообще весь вопрос о бостелях. С этою целью он обращался к Барклаю-де-Толли, как генерал-губернатору. Из этой переписки, однако, ничего не вышло, так-как у последнего вовсе не было нужных сведений.
В предложенном Стединком контр-проекте Румянцев видел более чем неудобство. Находя шведскую редакцию довольно смутной, он признал нужным особо разъяснить Императору Александру смысл её. Шведские уполномоченные, по его словам, такой переменой хотели достигнуть, чтобы маршал Клингспор и многие генералы, офицеры, даже унтер-офицеры и другие, как сухопутные, так и морские, а равно и некоторые придворные чины, сохранили предоставленные им шведскими королями бостели и другие финляндские земли, право распоряжения коими принадлежит короне. Такого сохранения они домогались на целые двадцать лет, без признания, однако, русского Монарха своим государем. Трактат не допускал смешанного подданства. Румянцев категорически высказывался против такого предложения.
Но тут же, — прием довольно обычный у Румянцева, — он допускал альтернативу и иного решения. «Возможно, —
