Кудрине стало мечтаться, будто было оно за тридевять земель, в непостижимо далеком царстве. Последнюю ночь у брата почти и не спал… Из всех впечатлений ярким пятном осталась звероводческая ферма, куда водил его брат. Норки, лисицы в клетках — потешные, не пугливые. И много их там: польза от этого хозяйства государству большая. Любопытно было Михаилу, как кормят и поят зверушек, как отсаживают молодняк. Об этом стоит отцу рассказать. А больше, пожалуй, и не о чем…
Подумал он так тогда и решил не расстраивать стариков. Матери он почти ничего не открыл, и отцу собирается передать столько же. «Свою семейную жизнь на манер Александра строить не буду. Жену уважай и люби, помогай ей тянуть общую лямку, но чтобы на равных все было, чтобы не стучали тебе каблуком по макушке…»
Перед отпуском Даша зашла к Михаилу в дизельную позвать на обед в столовую. Он кивнул, улыбнулся, вытер ветошью руки и тут же пошел. Даша ему говорила негромко, но с твердостью в голосе:
— Жить с ним не буду. Это уж все, окончательно. Был бы ребенок… Но как вспомню… Родила тогда мертвого… Заплакала, когда мне сказали, слезами вся залилась… А он приехал и усмехается. Чего, говорит, ты, дура, убиваешься? Старики, говорит, в таких случаях так утешались: бог, мол, дал, бог и взял… Была бы я в силах тогда — глаза бы ему повыцарапала, даром что тихая…
Михаил протянул к ней руку, погладил по щеке, просил не расстраиваться и верить, что он будет ждать, пока все это у них не кончится…
Солнце вылупилось из зоревого тумана — неяркое, заспанное и сплюснутое, будто его, как раскаленный кусок металла, только что били молотом на наковальне. Медленно поднимаясь над дальней кромкой тайги, светило становилось все ослепительнее. Михаил всегда радовался, когда заставал этот час пробуждения природы, будь то зимой или летом.
Дорога расчищена, гладкая — хоть на боку катись. Не дольше, наверное, как вчера, тягач протаскивал здесь стальной клин от Кудрина до Тигровки — семьдесят пять километров волок, раздвигал вправо-влево заносы снежные, вон какие буруны наворочал! Дорожникам от нефтяников в зиму работы хватает, особенно после буранов. Прошлые годы из-за дорог были постоянные споры и ругань, склоняли на все лады дорожного мастера Утюжного, который тут не дорогами занимался, не мостами, подъемами, спусками, а мошенничеством. Когда кража мехов в зимовье отца случилась, то следы преступления к Утюжному привели, к спекулянтке Пее-Хомячихе, к другим дельцам. Раскрутили тогда их крепко, судили, да и упрятали, куда следует. С ними и крупное воровство прекратилось, но его батька, Хрисанф Мефодьевич, осторожнее стал, пушнину прямо в зимовье больше не оставляет — прячет где-то в надежном местечке.
В погожие дни мороз на восходе, известно, крепчает. Стало пощипывать щеки и нос. Не пора ли наддать ходу? Михаил побежал трусцой. Скоро волосы взмокли под шапкой, а лицо запылало жаром. Сибиряку да с морозом не справиться!
Загукал ворон. Картавый и гулкий голос вещей птицы заставил отыскать ворона взглядом. Он тянул над лесом встречь солнцу — черный, крылатый. Вспомнил, что Хрисанф Мефодьевич недобро отзывался о воронах и воронах, называл их «помойщиками»…
Сзади послышался рокот дизеля — такой знакомый. По звуку Михаил сразу определил, что идет гусеничный транспортный вездеход-тягач. Путник остановился и вскоре увидел тягач, который тянул за собой стальной клин. Подождал. Тягач поравнялся с ним, остановился, из окна высунулось тонкое молодое лицо с аккуратными усиками. Водитель был в шлеме танкиста.
— Далеко шагаешь? Садись! — закричал парень.
— Не! Пешадралом хочу!
— А куда все ж таки?
— До зимовья.
Водитель газ сбавил до малого, рокот стал рокотком.
— Не знаю, как ты, а я есть захотел. Мой отец говорит, что дорожному человеку и жук мясо. Поднимайся ко мне, чаю попьем, термос большой вожу.
Они познакомились. Водитель, Володя Бучельников, оказался осиповским жителем, работал у нефтяников в дорожном участке, а дорога большая была — верст пятьсот приходилось на долю Володи. В зимнее время по здешним зимникам потоком шли грузы на месторождения. А летом тут была топь — тонула и вездеходная техника.
— С весны до осени у нас в основном ремонт, — говорил Володя Бучельников. — Зато в зиму ни выходных, ни проходных. Нынче мороз помогает, спасибо белобородому деду! Да и сами мы постарались. Вторым классом дорога идет, шоферы обижаться стали. Нет, не на то, что ездить им хорошо теперь — промяли, расчистили: во всю ширину полотна два лесовоза с хлыстами расходятся. Сетуют водители на заработки, оплату урезали… Давай еще чаю налью.
— Спасибо — готов. Ну, как там, в Осипове?
— Да все в порядке. Гринашко, Иван Александрович, бразды в кулаке держит. У него дисциплина! Умеет мужик работать. Тридцать тысяч кубов строевого леса вывозит участок с чижапского берега на Чузик. И по каким дорогам! Гринашку хвалю не по-родственному, я ему зять, а по справедливости. Нынче, похоже, осиповцы опять знамена возьмут и премий немало отхватят.
— С Гринашкой отец мой близко давно знаком, — ответил Михаил. — Приглашал в гости меня, отпускника, да я вот к отцу собрался.
— Гринашко теперь дорогой своей занялся. Шоферы у него кое-кто километраж приписывать стали. Собираются с моим отцом все семьдесят с чем-то километров капроновым шнуром вымерять. И вымеряют! Уж больно Иван Александрович порядок и точность любит.
— Приятно было с тобой познакомиться, — сказал Михаил. — Танкистом служил? — Он показал на шлем.
— Так точно. В Германии… С танка сразу на ГТТ пересел. Так ты не поедешь со мной?
— Только пешком! Надо задачу выполнить…
Давно дизелист Савушкин топает по таежной дороге, по зимнику, а полпути еще вряд ли прошел. День дотлевал, близилась ночь. Сначала было темненько, потом, когда звезды повысыпали, сумрак рассеялся, свет стал проливаться на все кругом ровный и мягкий. Дорога, огражденная по сторонам снежными валами, стелилась синеющей, слабо блестевшей лентой. По тем приметам, что звал Михаил, идти оставалось километров пятнадцать.
Михаил ждал появления могучего кедра справа по ходу. И кедр обозначился черным большим пятном. Путник сразу почувствовал
