древний челн, как и эта земля, переживший столетия. Нет, «мода» на осиновую долбленку не вышла и выходить не думает: без нее сеть на озере не поставишь, по затопленному кочкарнику не проберешься.
По рекам к местам новостроек идут караваны судов: маломерный флот, снявшись с якоря, теперь будет всюду сновать до тех самых пор, пока реки не обнажат берега, не выкажут перекаты. Успевай завозить грузы, ибо не каждый год здесь держится высокая вода.
Чузик просто заполонен судами: по четным дням вверх подымаются, по нечетным спускаются к устью. Расти Сосновому долго, и нужно всего много. Построить каменные дома — не платья сшить. Осипово стало похоже на маленький порт: красиво смотреть с высокого берега на самоходные баржи и катера, особенно ночью, когда вспыхивают сигнальные огни. Не думали осиповцы, что их тихий поселок окажется на таком бойком месте.
Гринашко со сплавом давно управился, по зимнику, который он вымерил с точностью до километра, и утер нос приписчикам, лес тоже весь вывезли, и теперь в леспромхозовской жизни наступила пора затишья. Пульс вошел в размеренный ритм. И ничего! Надо ж когда-то и опустить туго затянутую опояску, расслабить мышцы для отдыха, для накопления сил…
Майским погожим днем спустился с трапа беленькой самоходки на осиповский берег Николай Савельевич Румянцев и тут же столкнулся с Гринашко. Обрадовались они друг другу.
— Доброе время выбрал, — сказал Иван Александрович. — На Комарином болоте у нас глухари, косачи огромные токовища держат! Картины утрами там можно увидеть такие, что в жизнь потом не забудешь. Захочешь — свожу, покажу, А стрелять не дам!
— Себе бережешь? — подмигнул Румянцев.
— Для кого — сам не знаю, но охраняю. А когда копалуху убьют на току — поколотить готов.
— Бей прямо птицей по харе! — на полном серьезе сказал Николай Савельевич. — Самку весной загубить — преступление. Сам я вообще на охоту не жадный, а вот на рыбалку — да! Карасей на уху поймаем?
— Крупных, жирных — сколько душе угодно! — весело зачастил словами Гринашко. — Пошли ко мне в дом. Человека с дороги надо сперва накормить, а потом уж расспрашивать.
Они обошли огороды, оказались на чистой песчаной улице. За воротами дома Гринашко стоял трактор «Владимирец» с прицепной тележкой.
— Помнишь? — спросил Иван Александрович. — Из вашего совхозного металлолома собрал пять лет тому назад, и все бегает. Их два у меня на участке.
— В руках мастера и гвоздь инструмент, — сказал Румянцев. — А я к тебе заглянул самое большее на два денька. Хочу по Чузику дальше проехать до Кудрина, повидать там Хрисанфа Мефодьевича, Деда Крымова — плох уже стал долгожитель.
— Я из Кудрина нынче, считай, не вылазил, — неторопливо рассказывал Гринашко. — Все, что требовали от нас по аэропорту, мы сделали. Жил у Игнатова. Гостеприимные люди…
— С тестем Игнаха по-прежнему не в ладах?
— Разными тропами ходят. Заупрямился что-то Хрисанф Мефодьевич на старости лет.
— Я их помирю, — заявил Николай Савельевич.
— И не пытайся! Я пробовал. — Гринашко изобразил на лице печаль и досаду. — Хрисанф Мефодьевич сейчас тем утешается, что сына женил, Михаила. Прируб ему в это лето собирается строить. Невесткой доволен шибко. Я сам не видел — она повариха на буровой, на слово верю Хрисанфу. Так расхваливал Дашу, что мне облизываться пришлось.
— С каких пор завистливым стал, Иван Александрович? — Румянцев выказал белые зубы в улыбке.
— Не от зависти — от сладости. — Гринашко выразительно поднял указательный палец. — С Игнахой тебя вспоминали. Ждут, что ты к ним вернешься в совхоз.
— Исключено.
— Значит, ты в отпуске?
— От прошлого года осталось одиннадцать дней, решил их весной вот использовать… Тут в области был перед этим, новость слышал одну: Латунина переводят на большую работу в Москву.
— У него и здесь работа была вовсе не маленькая! — вскинулся Гринашко и погрустнел лицом. — А кто наш Сосновый поднимать будет? Огорчительно…
— Многое у нас тут начиналось с нуля, а за двадцать без малого лет вон сколько сотворено! Его опыт и школа сибирская там, у большого руля, помогут ему нести вахты и в бурю, и в штиль. Извини, но как бывший флотский выражаюсь иногда соответственно.
— Мне тоже море по духу. Море люблю и тайгу.
— А город построим…
— Да, — согласился Гринашко, — разбудили край! Что говорить — разбудили. И как тут не вспомнишь опять: какая же глушь была! Недаром Владимир Ильич говорил, что к северу от Томска царят глушь, патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость…
Гринашко и Румянцев, когда вместе сходились, в разговорах бывали не истощимы. Они и назавтра, идя по утру на токовище, обсуждали отъезд Латунина…
Утро еще не зорилось. По болоту идти было ровно: промороженная зимой дорога была как панцирь. Лишь к июню тепло доберется сюда.
— Ток будет там. — Гринашко показал вправо. — А если идти мимо тока и влево, то можно увидеть зарева факелов наших месторождений.
— Смотреть-то красиво, а подумаешь — и печаль берет, — сказал Румянцев. — Когда перестанем миллионы рублей в небо вышвыривать!
— Не успеваем, торопимся. Время такое: подстегивает!
Гринашко остановился: ему показалось, что он уже слышит глухариную песнь на току…
1981–1986 гг.
Стрежевой — Парабель — Томск
